Герта Мюллердің Уикипедиядағы өмірбаяны

Герта Мюллердің Уикипедиядағы өмірбаяны

Герта Мюллер (нем. Herta Müller, 17 августа 1953, Ницкидорф, Банат, Румыния) - немецкая писательница, общественная деятельница. Лауреат Нобелевской премии по литературе 2009 года с формулировкой «той, кто своей сосредоточенностью в поэзии и искренностью в прозе, рисует пейзаж обездоленных»^[1].

Родилась в семье, принадлежавшей к одной из групп немецкоязычного меньшинства Румынии (так называемым банатским швабам). Её дед был фермером и торговцем, отец во время войны служил в ваффен-СС. Мать после занятия Румынии советскими войсками была как немка депортирована в лагерь на территории Украины, затем отпущена. Герта закончила университет в Тимишоаре (en:West University of Timişoara), где изучала румынскую и немецкую литературу. С 1976 года служила переводчиком на заводе, в 1979 году потеряла работу из-за отказа сотрудничать с тайной полицией. Работала в детском саду, давала частные уроки немецкого. В 1982 году опубликовала на немецком первую книгу «Низины», изуродованную румынской цензурой (в 1984 году полный текст книги был опубликован в ФРГ и удостоился ряда премий).

В 1987 году вместе с мужем, писателем Рихардом Вагнером, переехала в ФРГ и поселилась в Западном Берлине. Выступала с лекциями во многих университетах ФРГ, США и др. Живет в Берлине. Занимает активную общественную позицию. В 1997 году покинула германский ПЕН-клуб в знак протеста против объединения этой организации с отделением ПЕН-клуба бывшей ГДР.

 

Творчество

Автор стихов, прозы, эссе. Выступает как художник и фотограф. Её главная тема - опыт пережитой несвободы и насилия, индивидуальная и коллективная память, вытеснение из памяти, амнезия, нежелание помнить. Действие многих романов Мюллер происходит в румынской провинции эпохи Чаушеску.

 

Общественное признание

Член Немецкой академии языка и литературы (1995). Стихи, романы, рассказы и эссе Герты Мюллер переведены на многие европейские языки, а также на китайский и японский.

Лауреат многих литературных премий, как германских, так и общеевропейских. В том числе, лауреат Дублинской литературной премии 1998 года, премии имени Франца Кафки 1999 года, присуждавшейся Австрийским обществом Франца Кафки (не путать с ныне существующей премией имени Франца Кафки, присуждаемой в Праге) и Нобелевской премии по литературе 2009 года.

В 2008 году Союз писателей Швеции включил сборник Мюллер «Король кланяется и убивает» в число 10 лучших книг последнего времени, написанных женщинами^[2].

 

Романы:

Der Mensch ist ein großer Fasan auf der Welt (Берлин, 1987), в англ. пер. The Passport (1989)

Reisende auf einem Bein (1989)

Der Fuchs war damals schon der Jäger (Лиса тогда уже была охотником) (1992)

Herztier (Звердце) (1994)

Heute wär ich mir lieber nicht begegnet (Лучше бы я себя сегодня не встречала) (1997)

Atemschaukel (Вдох-выдох) (в соавторстве с Оскаром Пастиором, 2009)^[4]

 

Поэзия:

Im Haarknoten wohnt eine Dame (Женщина живет в пучке волос) (2000)

Сборники прозы и эссе:

Niederungen (Низина) (Бухарест, 1982)

Drückender Tango (Тягостное танго) (Бухарест, 1984)

Barfüßiger Februar (Босоногий февраль) (1987)

Wie Wahrnehmung sich erfindet (1990)

Der Teufel sitzt im Spiegel (Дьявол пребывает в зеркале) (1991)

Eine warme Kartoffel ist ein warmes Bett (1992)

Der Wächter nimmt seinen Kamm (1993)

Angekommen wie nicht da (1994)

Hunger und Seide (Голод и шелк) (1995)

In der Falle (1996)

Der fremde Blick oder das Leben ist ein Furz in der Laterne (1999)

Heimat ist das, was gesprochen wird (2001)

Der König verneigt sich und tötet (Король кланяется и убивает) (2003)

Die blassen Herren mit den Mokkatassen (2005)

 

 

 

Герта Мюллер туралы «Иностранная литература» 2005, №4 журналында шыққан эссе

Я САМА О СЕБЕ ПАМЯТЬ

Герта Мюллер относит свои книги к разным жанрам. В подзаголовке ее первых книжек "Низины" (1982 ) и "Босоногий февраль" (1988), например, значится - "Рассказы", "Лис тогда уже был охотником" и "Всердцезверь" - романы, "Голод и шелк" - эссе. Есть у нее помимо того сборники стихов-коллажей, где слова, вырезанные из разных немецких периодических изданий, "смонтированы" в стихотворения. Однако мне представляется, что Герта Мюллер пишет один, единый по существу, Текст. Я бы включил в него еще ее доклады и речи, в том числе и публикуемую в журнале речь на открытии дней немецкоязычной культуры в Клагенфурте.

Что объединяет столь разные литературные формы, совмещая их, пусть даже условно, в пространстве единого Текста?

В одном из своих рассказов Герта Мюллер написала: "...я... сама о себе память.." Этот образ, думаю, определяет подход Герты Мюллер к писательству. Память говорит посредством писателя как больная совесть, писатель лишь является ее инструментом. У Герты Мюллер воспоминание становится материалом, тканевой основой всех произведений, становится художественным приемом, сгущающим все ее тексты в Текст. Клагенфуртская речь, скажем, начинается непосредственно с детского впечатления. Можно даже сказать, что воспоминания детства и юности здесь принимают форму речи, пронизывая ее, повторяясь в ней, задавая тон и расставляя смысловые и образные акценты. "Литературе я ни полслова не должна. Все слова я должна самой себе", - подчеркивает Герта Мюллер в том же выступлении. Чуть ниже она говорит о своем долге перед вспоминаемым, о "правде посредством близости, которую я задолжала реальным людям и предметам".

Долг памяти, который берет на себя Герта Мюллер, - это свидетельствование. "В плохие времена книги зачастую читают как свидетельства". В своем Тексте Герта Мюллер свидетельствует о существовании человека в условиях диктатуры, о человеческом ландшафте "при тоталитарном режиме", об испытании страхом, насилием, отчуждением. Куда бы она ни обращала взгляд, он неизменно возвращается к Румынии Чаушеску. Порою оказывается, правда, что их, этих Румыний, много: немецкая, венгерская, румынская Румыния, схожая с Румынией ГДР, где гробы на социалистическом новоязе назывались "земляной мебелью", весь соцлагерь и вообще весь мир, где человек заражен вирусом несвободы. Тем не менее за словом "Румыния" всегда следует слово "диктатура". Вот что говорит Герта Мюллер о своих стихах-коллажах, таких будто отдаленных от конкретной реальности и приближенных к стихотворениям любимого ею Хармса: "Во многих коллажах проступает Румыния и проступает диктатура. Пусть они больше не на переднем плане и не бросаются сразу в глаза, но в моих текстах они присутствуют, даже если тема иная".

Но в прозе тема у нее не иная. Впрочем, когда читаешь ее короткие ранние тексты, да и не очень короткие более поздние, закрадывается мысль, не стихи ли это, которым проще считать себя прозаическим повествованием.

"Я родилась в швабском мире Баната", - сообщает о себе в Клагенфуртской речи Герта Мюллер. Этот мир для нее - точка отсчета. Отсюда дыхание "почвы и судьбы" в Тексте. Путь жизни с поворотами и ухабами, участь и бытие неблизких близких, земляков, соседей, сломленные режимом судьбы и несломленное сопротивление "государственной родине" - все вспомнило и вобрало в себя пространство этого Текста. В нем расставлены вехи, и можно по ним идти.

Детство: маленькая девочка спешит по проселку в театр к цыганам. "И цыган издали человек", - говорили в деревне ("Король кланяется и убивает").

Следующий шаг "под деревьями, по асфальту" ("Ящерка") - университет в Тимишоаре, романская и германская филология.

Еще одна веха - учительница немецкого языка, переводчица на заводе, воспитательница в детском саду. "Несовпадение" с режимом, отказ сотрудничать с "органами" - нет для нее больше никакой работы.

"Найти бы для своего тела работу, но чтоб вначале идти через парк утром в сумерках. А еще профессию для головы" ("Просто летом растет древесина").

Дальше допросы и филеры - это красиво называется политическими преследованиями. А нужно просто запугать, унизить, чтобы стала как все, загнать в рамки, где нет никакой возможности ни жить, ни писать. В безлюдном месте, предположим, спрашивают: "Сколько стоит с тобой?" ("Как проходят через замочную скважину" ).

"Кого спросить мне, когда и что сказал мой рот. <...> Нет здесь места, одно местожительство" ("Просто летом растет древесина").

Успех первого сборника рассказов у румынской и немецкой критики, затем эмиграция.

"Переступив через виноградные лозы, Карл покинул эту страну" ("Переступив через виноградные лозы").

Герта Мюллер, уехав, так и не смогла покинуть эту страну. Она в ней остается во всех ее книжках - вместе с облаками, деревьями, собаками, коровами, партфункционерами, диссидентами и почвой. Почва - "слишком раздольные кукурузные поля", и асфальт в Тимишоаре, и язык, на котором говорят в швабской деревне. Почва в книгах Герты Мюллер - язык, который их пишет.

В эссеистической книге "Король кланяется и убивает" - все тот же Текст, сложившийся из докладов на литературных конференциях и семинарах, - она пишет: "Но все диктатуры - правые или левые, атеистические или с Божьего благословения - берут язык к себе на службу".

Герта Мюллер тоже берет язык к себе на службу. Язык у нее равноправный соучастник повествования, из которого оно, как из почвы, произрастает и осуществляется. Осмелюсь отнести к языку ее текстов то определение, которое Пауль Целан дал языку поэзии: это "актуализированный язык", то есть язык того, кто ведет разговор "Здесь и Теперь", "с позиции собственной жизни", "и зачастую он [этот разговор] полон отчаяния". В языке Герты Мюллер - новизна детского восприятия слова, буквального и неожиданного. Мир, увиденный глазами ребенка, - не только в "Черной оси", во многих ее текстах. Но и зрение "взрослого автора" сохраняет жесткую пристальность детского взгляда.

На своем языке о языке своей "деревенской родины" Герта Мюллер рассказывает:

"Для большинства людей не существовало зазора между словом и [определяемым им] предметом, заглянув в который пришлось бы упереться взглядом в Ничто, словно соскальзывая из своего тела в пустоту" ("Король кланяется и убивает").

Образ у нее возникает из удивления, из невозможной возможности вспоминаемых словами смыслов - и здесь, на уровне языка, являет себя печальный абсурд бытия. В тексте становится тропом синтаксис, неровный, бегущий наперегонки ритм фраз творит тот мечущийся сумеречный свет, который даже при ярком солнце в "кадре" Герты Мюллер:

"Край у облака вылинял. Нет больше ни дали, ни близи. Как нам соприкоснуться" ("Если бы я могла себя снести").

Из текстов, называемых рассказами и романами, этот язык перетекает в эссеистику, сближая ее с художественной прозой. Да и каким другим способом Герта Мюллер поясняла бы, как она пишет, почему она пишет именно так и именно так называет свои тексты.

"В каждом языке, то есть в каждом способе говорения, кроются другие глаза" ("Король кланяется и убивает").

Как же такой текст соотносит себя с действительностью, даже если делает вид, что он - только эссе?

Герта Мюллер отвечает в Клагенфуртской речи: "Тексту следует сочетать в себе уважение к действительности и пристрастие к мерцанию". Совсем недавно она съездила с очень известным немецким поэтом старшего поколения Оскаром Пастиором, тоже эмигрантом из Румынии, на Украину, в Донбасс, где Пастиор восемнадцатилетним мальчишкой провел несколько лет сразу после войны в советских лагерях. Может быть, именно он назван в Клагенфуртской речи Францем? Но достоверно нам это неизвестно, и "пристрастие к мерцанию", возможно, возникает в "зазоре" между вымышленным именем и вероятным подлинным.

Следует, пожалуй, еще сказать, что творчество Герты Мюллер считается одним из самых значительных, признанных во всем мире явлений в современной немецкой литературе. Оно не обойдено пристальным вниманием критики и отмечено многочисленными литературными премиями, среди которых премия им. Генриха Клейста (1994), премия им. Франца Кафки (1999), премия им. Йозефа Бройтбаха (2003).

Но вернемся еще раз к "почве и судьбе". Опыт тоталитаризма, о котором пишет Герта Мюллер, это и наш опыт, тот опыт, о котором мы не успели, да и не смели забыть. Помимо уже упоминавшегося Хармса, помимо Венедикта Ерофеева (к роману "Лис тогда уже был охотником" эпиграф взят из поэмы "Москва - Петушки"), тогда в Тимишоаре в круг чтения Герты Мюллер и ее друзей, с ней вместе начинавших путь в литературу, входили Мандельштам и Цветаева и, думаю, еще многие из тех, которых читали, читаем и мы. Тех, что стали частью нашего мироокружения и, миропознания. Таким образом, существует некий общий с Гертой Мюллер контекст памяти. Значит, она, Герта Мюллер, свидетельствует и за нас.

Марк Белорусец

 

 

 

 

Герта Мюллердің "Профиль" №26 (45), 12.07.2008 журналына берген сұхбатынан

 

Герта Мюллер: "Я боялась, чтобы режим не объявил меня сумасшедшей"

Наталья СНЯДАНКО, специально для «Профиля»

 

Герта Мюллер работала переводчицей и преподавателем немецкого, в 1987 году эмигрировала из страны по политическим убеждениям. С тех пор живет и работает в Германии. Автор 18 романов и повестей. Лауреат более 20 престижных литературных наград, среди которых - Берлинская, Дублинская, Бременская литературные премии, премия города Граца, премия имени Кафки, награда имени Кляйста и множество других. Книги писательницы переведены на более чем 20 языков мира, в том числе на китайский, турецкий, испанский.

Вы недавно побывали в Киеве, где представляли фрагменты своего нового, еще не опубликованного романа, тематика которого касается Украины. Расскажите немного об этой книге.

Да, действительно, несколько лет назад мы с Оскаром Пастиором, одним из самых известных современных немецкоязычных поэтов румынского происхождения, задумали написать эту книгу. Это будет основанный на автобиографических мотивах роман об опыте депортации, в том числе и о том, что довелось пережить самому Оскару в советских лагерях на территории теперешнего украинского Донбасса во время Второй мировой войны. Все началось с того, что я решила написать книгу о депортации и начала собирать материал об этом. Я искала депортированных людей и пробовала разговаривать с ними. Но это оказалось сложнее, чем я думала. Ведь депортация всегда была табуированной темой, люди не привыкли говорить об этом. Более того, большинство депортированных - это крестьяне, они вообще не привыкли говорить о себе. И то, что они рассказывали мне, было очень шаблонным, лишенным деталей, совершенно непригодным для литературы. Я знала, что Оскар Пастиор тоже был депортирован, и вот однажды мы заговорили с ним об этом, и я увидела, что за полчаса такого разговора узнала больше, чем за многие часы, проведенные за расспрашиванием крестьян. Тогда мы решили работать вместе.

И как выглядела эта ваша работа - каждый писал свою часть книги?

Нет, мы просто встречались каждый день у него или у меня дома и садились работать. Сначала мы думали, что он будет рассказывать мне, а я записывать, но потом я почувствовала, что будет намного лучше, если он сам запишет свои тогдашние впечатления, ведь он рассказывал настолько интересно, и по-сути, это уже был готовый литературный текст. Я не могла бы одна подписаться под книгой, в которой столько от него. Но теперь, после того, как Оскар умер два года назад, мне пришлось заканчивать текст одной. Но все равно это наша общая книга.

Наверное, вас часто спрашивают об этом, но как вы начали писать? Ведь первая ваша книга была опубликована в Румынии еще до эмиграции - вы сразу писали на немецком, или все же сперва на румынском?

Я сразу начала писать на немецком. Дело в том, что я родилась в деревне немецкой общины в Румынии. Еще со времен Австро-Венгерской монархии в Румынии сохранились такие общины, и во времена моего детства они были практически изолированы, имели собственные детские сады, школы, газеты, телевидение. Конечно, все это было идеологизировано, у нас не было никаких свобод, но все же была возможность сохранить язык. Мне пришлось выучить румынский уже в подростковом возрасте, чтобы как-то общаться со сверстниками, в магазинах, если я выезжала из села, ведь румынский мы учили только 2-3 раза в неделю в школе, а учителя тоже были из нашего села и сами не очень хорошо говорили по-румынски. Я до сих пор говорю по-румынски довольно хорошо, хотя и с акцентом.

Когда вы оказались как политическая беженка в Германии, проблемы языка у вас не было, но ведь были другие?

Первое, что мне пришлось понять в Германии, это то, насколько румынским было мое поведение, привычки, все то, что составляет социализацию человека. Я часто не понимала обычных бытовых ситуаций, юмора - шутит мой собеседник или нет, мой опыт сильно отличался от опыта моих немецких сверстников. В такой ситуации человек становится очень ранимым, и каждому эмигранту очень трудно преодолеть в себе эту ранимость. А особенно обидно, если тебя заставляют покинуть страну и ты вынужден сделать это, чтобы выжить. Тем более что в Румынии, как и в других постсоветских странах, виноватые в том, что случилось, до сих пор так и не наказаны. Конечно, у меня было много проблем, когда я приехала в Германию, но я чувствовала себя спасенной, ведь дома моя жизнь была в постоянной опасности. Мое психическое состояние было ужасным, у меня постоянно случались нервные срывы. Только после того, как я покинула страну, я поняла, насколько сильной была моя психическая травма от этого режима. Я очень боялась, чтобы режим не объявил меня сумасшедшей, ведь тогда это была бы их победа.

Тема психического террора диктатуры над человеком - главная во многих ваших книгах. Вы пишете о страшных вещах неимоверно красивым и поэтичным языком, образно и пронзительно. Насколько автобиографичны описанные вами ситуации - например, сцены допросов органами госбезопасности в книге «Сегодня я бы не хотела встретиться с собой»?

Многое из описанного - реальные факты, не обязательно происшедшие именно со мной. Сцены допросов не документальны, но я пережила в своей жизни такое множество допросов, что уверенна, многие из них могли бы выглядеть именно так.

В этой же книге очень убедительно описан быт машиностроительной фабрики. Это тоже результат вашей работы на похожей фабрике в Румынии во времена диктатуры Чаушеску?

Да, невозможно ведь описать такое, если ты никогда не бывал на подобной фабрике. Все это, повторяю, не документально, но реалистичность деталей в литературе очень важна.

И вам действительно удавалось писать прозу во время работы, в кабинете, где вы сидели вместе с другими, в постоянном шуме, между делами?

Да, конечно, именно там. У меня не было другого времени для писательства. Я не раздумывала о том, возможно ли это, а просто садилась за стол и писала. Я ведь работала переводчицей и должна была переводить различные инструкции, например, об импортированных из ГДР гидравлических прессах и других технических приспособлениях. Конечно же, я, как и другие мои соотечественники, пыталась работать как можно меньше и хуже. Ведь это было главной идеей социализма: обманывай систему сколько можешь, ведь все равно не сможешь обмануть ее настолько сильно, насколько она обманывает тебя.

Так вы пробовали защитить себя от внешнего мира? Убежать в другой, выдуманный, лучший мир?

Нет, у меня не было никакого другого мира. Литература не может уйти от реальности, как бы ей этого ни хотелось. Даже самая экспериментальная. С помощью литературы можно лишь лучше понять реальность, помочь себе справиться с ней, но не убежать.

Ваши книги переведены на множество языков. В каких странах вы встречаете больше единомышленников - в странах Восточной Европы, где многие пережили то, что вы описываете, или же наоборот, на Западе, где людям интересно узнать о диктатурах из книг, ведь у них нет такого опыта?

Это сложный вопрос, и не хотелось бы слишком обобщать. В каких-то странах книги переводят быстрее и больше, в каких-то нет. Не знаю, от чего это зависит. Например, все мои книги давно переведены в Швеции, я часто езжу туда на встречи с читателями. И почти все переведено в Польше, а в других восточноевропейских странах меньше. Тут сложно найти закономерность. Но, видимо, восточноевропейским читателям сперва нужно справиться с собственной литературой, наверстать упущенное за годы диктатур и тоталитаризма, а потом уже они начнут больше интересоваться книгами заграничных авторов.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Герта Мюллердің кейбір туындылары

 

ХОЛОДНЫЕ УТЮГИ

Маленький серый человек идет с краю парка. Наверху среди деревьев.
Маленький серый человек носит два твердых ботинка, будто два холодных утюга.
Маленький серый человек ведет на прогулку непутящий пиджак, порожнего пса и две бутылки молока.
Маленький серый человек останавливается между высоких деревьев. Он слушает.
Ветер выдвигает крышку его черепа.
Ветер задвигает крышку его черепа.
Ветер выдвигает и задвигает крышку его черепа.

ЯЩЕРКА

Спина отдана голой на произвол дикости.
Элиас Канетти

Листья веяли в неверном свете, будто за их спинами с тонкими прожилками смерть не впивалась черно и беззвучно в черенки.
Деревья издавали звук.
Но молодая женщина, шедшая под деревьями по асфальту, шла, словно полагая, что идет в тишине.
Походка выдавала, что она размышляла на ходу.
Если бы каблуки туфель не были такими твердыми под ее пятками, она пошла бы голой, белея икрами, по световым бликам.
Если бы она не оглянулась неожиданно, на миг, не упали бы ей на лоб волосы.
Если бы мужчина позади с черными, как закрытый гроб, штанинами не увидел ее уха, приросшего ниже кромки волос, не приблизился бы он к ее спине.
Если бы она не всматривалась в его сведенную судорогой плоть всем лицом между корнями ногтей большой руки, не проскользнула бы к ней в живот страсть, как ящерка под камень, наутро еще со вчера и с вечера уже на завтра. Тогда под спинами листьев с тонкими прожилками однажды в темно-зеленый тесный день проплыл бы мимо, без нее, закрытый и пустой гроб.
И не затронул ее спины.

 

 

ПОСРЕДИ ЛЕТА

От края леса идет по полю зеленый человек. Затылок у него наголо острижен.
У зеленого человека за спиной зеленый рюкзак. Из рюкзака выглядывает заячья голова. Возле ушей, застыв, чернеет прилипшая кровь.
У зеленого человека на голове зеленая шляпа. Вокруг тульи шелковая лента, за ней эдельвейс и перо.
Перо ошалелой курицы.
Оно не шелохнется, будто посреди лета у ошалелой курицы в лесных зарослях или на ровном поле уже не было времени, чтобы вскрикнуть.
Переступив через виноградные лозы, Карл хотел покинуть эту страну.
Ветер дул в живую изгородь. Ивовая листва открывалась. Во двор заходило поле.
Когда кончалось ненастье, деревья дымились.
Ореховое дерево оставалось холодным. Ночью орехи падали на крышу и раскалывали себе черепа. Ночью закручивал белые граммофоны дурман. От него шел горестный запах кожи покинутых женщин. Хорек споро душил курицу.
Утром среди зеленых скорлуп валялись на булыжнике обнаженные ореховые мозги.
Циннии гляделись каждое лето по-разному. Карл видел, как ночью они шли к другим цветам.
Цвел связками вуалей картофель. Ряды были посчитаны. На исходе лета останавливалась перед домом телега. Лошади жевали траву. На телегу мужчина нагружал картофель и сдавал его государству. Яйца заносились в ведомость потребкооперации.
У свеклы были зеленые уши. Свеклу отправляли осенью на сахарный завод.
Сливовые деревья подлежали учету как общественные.
Прутья для метел с жесткими усами были записаны за промкооперацией.
Три года назад Карл хотел уехать в горы. Прежде, чем Карл возвратился из деревни домой, его отец повесился в сарае. Карл увидел перед колодцем отцовские ботинки. Незадолго до смерти висельник еще подумывал утопиться.
Два года назад Карл хотел уехать к морю. Ежедневно почтальон перебрасывал через ворота газеты. Пенсию он Карлу не нес.
В прошлом году налоги были большие, и пенсии Карла не хватило. Двадцати лет штамповки болтов не хватало на один отпуск.
В минувший год огород принадлежал Народному совету.
Потом пришли звать на субботник. Потом пришел счет на электричество. Потом пришли из похоронного бюро.
Сберегательная книжка Карла была пуста и подобна снегу. Деньги ушли в дрова на зиму.
Когда растаял снег, во дворе крикнул цыган. Он менял кухонную посуду на старые перины. Уходя, он захватил очки Карла с собой.
Карл хотел покинуть эту страну. Он обратился с ходатайством к властям.
Летом приехал брат Карла и привез 8 тысяч марок. Еще ровно столько же выложило за Карла бедным властям правительство всеобщего благоденствия.
Поздней осенью прибыли землемеры из города. Они превратили дом в сумму равную двум месячным зарплатам. Карл перепроверил. Его легкие гнали ярость в сердце. На деньги, полученные за дом, Карл купил зимнее пальто.
Из сарая он достал топор. Медленно падал во дворе снег. Карл в зимнем пальто вырубал корневища виноградных лоз. Рубил он до глубокой ночи.
Под медлительным снегом Карл прорубался за виноградные лозы.
Переступив через виноградные лозы, Карл покинул эту страну.

 

 

ПРОСТО ЛЕТОМ РАСТЕТ ДРЕВЕСИНА

Нынешнее лето неустойчиво. Куда оно уходит, когда влачит за собой в полдень склизкий след, как непутящие колеса.
Как долго держится роса. За забором ирисы. Не мои. Раскинулись своим цветением по саду.
В листве сидит старик. Пока ему чудилось, будто сквозь цветы продираются сучья, он уже заснул.
Как идти мне в утренних сумерках. Не парк это. Просто летом растет древесина.
Газеты красного цвета. Между мною и газетами руки. На каждой строчке, чтоб понять, нужно браться за голову.
Кого спросить мне, когда и что сказал мой рот. Кто ответит, где по ночам и дням я пропадаю. Нет здесь места, одно местожительство.
Скрываю, докуда доходят мои волосы. На пальцах ногти отрастают, будто у них под краями моя жизнь.
Это как ножницы, когда друзья глядят на меня и желают мне добра.
Но я себе приберегла, есть у меня одно слово. Не для разговора, беспредметно. Нечего и речь вести. Губами чтоб не шевельнуть.
Это было под вечер. Мне стало смешно. Захотелось спросить стекло в открытом окне, не состарился ли вмиг мой рот. Именно в этот миг.
Устало я смела в ладони дерганье со щек.
Дает ли город в окне основание утверждать, что я здесь жила. Какая страна имеет довольно места, чтоб отразиться в оконном стекле.
Пока что - говорит трава. На обочине зелено. Сколько - спрашивается - быть республике подмышкой президента.
Плывет и меняется облако.
В утренних сумерках идти через этот парк. Что там за рабочий. Что за парк.
А та женщина в стороне. У нее раньше был ребенок. Много прошло лет, как он из растительности потянулся в город. Теперь ребенок двадцатью годами старше. И когда он пишет письма маленькой крестьянке среди больших полей, то понимает, как, оступаясь в кукурузе, мотыжат по жизни.
В письмах значится: ты не должна так надрываться.
Когда я покупаю цветы, они на прилавках лежат без корней. Выбираю самые красивые. Земля, откуда они растут, больше меня не касается.
Вспоминаю тогда лишь о саде, когда неспешно, будто платок, опускаю лицо, чтобы услышать запах.
Найти бы для своего тела работу, но чтоб в начале идти через парк утром в сумерках. А еще профессию для головы.
Скоро мне из этого мира высунуться вовне.
Я слышу, через настенные часы, едет лифт. Он громыхает, если едет пустой. Друзья приходят. Иногда под настроение, иногда невпопад.
Лифт не останавливается.
Чего хочет время. Я ощущаю его и знаю, что ни для кого из моих друзей нет в нем будущего.
Сиди тихо, раз все молчат - говорю я.
Отведи взгляд, нет ее, смерти. Это зной стучит в висках.
Пусть - говорю - когда зной заволакивает мне год за годом. Пусть - говорю - когда мой язык мотыжит во рту.
Гляди - говорю. Умирать - последнее, что мы делаем.
Как эта держава нас перевирает. Видишь между нами следы. Это не мы.
Сиди тихо - говорю.
Я слышу, через стены комнаты, лифт едет в небо.

ОСТАТЬСЯ ЧТОБ УЙТИ
Рихарду

Где это место. За утром дня как не бывало.
Где мне говорить и с кем, если не с моим, не с твоим черным как смола ртом.
Снесу и этот год до конца, и листок, и сучок.
И спрошу: сколько тому дереву, сколько той осени на полжизни.
Снесу и влагу в глазу, и это остаться, чтоб уйти.
Здесь, милый, стоим мы в осени, и у ближнего стоим, и у дальнего дерева. И знаем, что есть еще во мне одно слово, одно малое судорожное сказание. Замолвить надо еще за влагу в глазу.
Чтоб глаза еще поднять могла, надо сказать, кто нам отягощает уста, кто умаляет слово, и его как не бывало.
Чтоб уста еще снести могла, предъявить надо мой, твой черный как смола рот.
Бескровный кротовий ход.

Вступление и перевод с немецкого Марка Белорусца