I

Ребенком я какое-то время прожил в деревне и хорошо помню одно из тогдашних своих впечатлений: я ходил в школу в соседнюю деревню по проселочной дороге, вьющейся среди полей, и по пути видел на горизонте высокую трубу какой-то спешно построенной фабрики, скорее всего выпускавшей военную продукцию - ведь тогда шла война. Она изрыгала густой бурый дым, пачкавший небосвод. Всякий раз, когда я видел это зрелище, у меня возникало острое ощущение неправильности происходящего: люди не должны пачкать небо. Не знаю, существовала ли уже тогда экологическая наука: даже если и так, я о ней и слыхом не слыхал. Тем не менее вид «загрязненного» неба меня оскорблял. Мне казалось, что люди в чем-то виноваты, что они губят нечто важное, по своему капризу нарушая естественный порядок вещей, и что это не пройдет безнаказанным. Конечно, мое отвращение имело в основном эстетическую природу: я тогда ничего не знал о токсичных выбросах, которые когда-нибудь уничтожат наши леса, погубят дичь и будут вредить здоровью людей.

Если бы человек, живший в Средневековье, вдруг - скажем, во время охоты - увидел нечто подобное на горизонте, он счел бы это делом рук дьявола, упал бы на колени и молил бога спасти его самого и его близких.

I

Ребенком я какое-то время прожил в деревне и хорошо помню одно из тогдашних своих впечатлений: я ходил в школу в соседнюю деревню по проселочной дороге, вьющейся среди полей, и по пути видел на горизонте высокую трубу какой-то спешно построенной фабрики, скорее всего выпускавшей военную продукцию - ведь тогда шла война. Она изрыгала густой бурый дым, пачкавший небосвод. Всякий раз, когда я видел это зрелище, у меня возникало острое ощущение неправильности происходящего: люди не должны пачкать небо. Не знаю, существовала ли уже тогда экологическая наука: даже если и так, я о ней и слыхом не слыхал. Тем не менее вид «загрязненного» неба меня оскорблял. Мне казалось, что люди в чем-то виноваты, что они губят нечто важное, по своему капризу нарушая естественный порядок вещей, и что это не пройдет безнаказанным. Конечно, мое отвращение имело в основном эстетическую природу: я тогда ничего не знал о токсичных выбросах, которые когда-нибудь уничтожат наши леса, погубят дичь и будут вредить здоровью людей.

Если бы человек, живший в Средневековье, вдруг - скажем, во время охоты - увидел нечто подобное на горизонте, он счел бы это делом рук дьявола, упал бы на колени и молил бога спасти его самого и его близких.

Кстати, что общего между миром средневекового крестьянина и современного маленького мальчика? На мой взгляд, нечто весьма существенное. И мальчик, и средневековый крестьянин куда сильнее, чем большинство современных взрослых, укоренены в том, что философы обозначают термином «естественный мир», или Lebenswelt. Они еще не отчуждены от мира собственного непосредственного опыта, мира, где есть утро и вечер, низ (земля) и верх (небо), где солнце каждый день восходит на востоке, пересекает небосвод и заходит на западе, где такие понятия, как «дом» и «чужбина», добро и зло, красота и уродство, близкое и далекое, права и обязанности, по-прежнему обозначают нечто живое и определенное. Они все еще укоренены в мире, где известно различие между тем, что знакомо и потому становится предметом нашей заботы, и тем, что лежит за его горизонтом, тем загадочным, перед которым мы можем лишь смиренно склониться. Наше изначальное «я» служит личным свидетельством и «подтверждением» этого мира; это мир нашего живого опыта, еще не равнодушный, поскольку мы лично привязаны к нему в нашей любви, ненависти, почтении, презрении, традициях, в наших интересах и той незамутненной анализом осмысленности, из которой рождается наша культура. Это область нашей неподражаемой, неотъемлемой, непередаваемой радости и боли, мир, в котором, через который и за который мы каким-то образом отвечаем, мир личной ответственности. В этом мире такие категории, как справедливость, честь, предательство, дружба, неверность, смелость и сопереживание, имеют совершенно осязаемое содержание, привязку к реальным людям и значение в реальной жизни. В основе этого мира лежат ценности, просто существующие с начала времен, существующие до того, как мы заговорим о них, начнем рассуждать о них или задавать вопросы. Своей внутренней целостностью этот мир обязан чему-то вроде интуитивного представления о том, что он функционирует и вообще существует только потому, что за его горизонтом, дальше и выше него есть нечто, что мы возможно не в состоянии понять и осмыслить, - но именно по этой причине оно дает миру прочное основание, вносит в него порядок и меру, служит скрытым источником всех правил, обычаев, заповедей, запретов и норм, что в нем действуют. Естественный мир самим своим существованием несет в себе презумпцию абсолюта, укореняющего, отграничивающего и направляющего его, абсолюта, без которого он был бы немыслимым, нелепым и поверхностным, абсолюта, который мы можем лишь молча почитать. Любая попытка оттолкнуть его, овладеть им, заменить его чем-то другим в рамках естественного мира выглядит проявлением гордыни, за которую людям приходится дорого платить - как Дон Жуану и Фаусту.

Для меня труба, пачкающая небо, - не просто прискорбная техническая ошибка, оплошность людей, забывших учесть «экологический фактор» в своих расчетах, которая может быть легко исправлена установкой соответствующего фильтра. Я вижу в этом нечто большее - символ эпохи, стремящейся преодолеть границы естественного мира и его норм, превратить его всего лишь в личное дело, вопрос субъективных предпочтений и чувств, иллюзий, предрассудков и капризов «просто» человека. Это символ эпохи, отрицающей обязывающее значение личного опыта, в том числе причастности к загадке и абсолюту, заменяющей в качестве меры вещей этот личный абсолют новым, рукотворным абсолютом, лишенным загадочности, свободным от «капризов» субъективности, а потому безличным и нечеловеческим. Это абсолют так называемой объективности: объективное, рациональное познание научной модели мира.

Конструируя универсальный образ мира, современная наука тем самым проламывается через границы мира естественного, который она может воспринять лишь как тюрьму предрассудков, из которой мы должны вырваться на свет объективно установленной истины. Естественный мир представляется этой науке лишь несчастным пережитком, доставшимся нам от отсталых предков, их незрелой детской фантазией. При этом она, конечно, «отменяет» как простую выдумку и самую главную опору нашего естественного мира: она убивает Бога и занимает его место на опустевшем престоле - с тем, чтобы отныне самой в своих руках «держать» порядок вещей в качестве его единственного законного хранителя и служить единственным законным арбитром любой истинности. Ведь в конце концов лишь наука способна возвыситься над индивидуальными субъективными истинами и заменить их превосходящей, надсубъективной, надличностной истиной, по-настоящему объективной и универсальной.

Хотя современный рационализм и современная наука - это творения людей, творения, которые, как и все, что мы создаем, сформировались в нашем естественном мире, теперь они методично выталкивают его в прошлое, отрицают, высмеивают и позорят - и, конечно, одновременно колонизируют его. Современный человек, чей естественный мир полностью завоеван наукой и техникой, возражает против дыма из заводской трубы только в том случае, если зловонье проникает к нему в квартиру. Однако этот дым ни в коем случае не возмущает его в метафизическом смысле, поскольку он знает: дымящий завод производит изделия, которые ему нужны. Будучи человеком технической эпохи, он и решение проблемы ищет только в пределах техники - скажем, за счет установки на трубу фильтра для очистки.

Прошу понять меня правильно: я не предлагаю людям отказаться от дымовых труб, запретить науку или вообще вернуться в Средние века. (Кстати, отнюдь не случайно некоторые из самых глубоких открытий современной науки делают миф об объективности на удивление проблематичным, и, сделав немалый круг, возвращают нас к теме человека и его мира.) Я лишь хочу порассуждать - в самой общей и, признаю, схематичной форме - о духовных рамках современной цивилизации и источнике ее нынешнего кризиса. Их хотя главным предметом моих рассуждений будет политический, а не экологический аспект этого кризиса, я, пожалуй, проясню свой начальный тезис с помощью еще одного примера из области экологии.

Много веков основой сельского хозяйства в Европе была семейная ферма. В чешском языке она прежде называлась grunt, что само по себе небезынтересно в этимологическом плане. Это слово, происходящее от немецкого Grund, в оригинале означает «почву» или «основу». В чешском языке оно приобрело особую семантическую окраску. В качестве разговорного синонима слова «фундамент» оно подчеркивает близость такого хозяйства к земле, его бесспорную, традиционную, «заданную» аутентичность и надежность. Несомненно, семейные фермы становились источником бесконечных, постоянно обострявшихся социальных конфликтов самого разного характера. Но в то же время нельзя отрицать одного: такая ферма была укоренена в окружающей местности, соразмерна и гармонична с ней, ее практичность подтверждена трудом многих поколений крестьян и его плодами. Это хозяйство также обладало оптимальной пропорциональностью масштаба и разновидностей всех своих атрибутов: полей, лужаек, границ, лесов, скота, домашних животных, колодцев, дорог и так далее. Веками ни одному фермеру не приходило в голову провести научный анализ своего хозяйства. Тем не менее оно представляло собой в целом удовлетворительную экономическую и экологическую систему, в рамках которой все было скреплено тысячью нитей взаимных осмысленных связей, гарантирующих его устойчивость и стабильность производства. В отличие от сегодняшних «агрокомплексов» традиционная семейная ферма была автономна в энергетическом плане. Хотя такое хозяйство сталкивалось с различными бедствиями, не оно являлось их причиной: неблагоприятные погодные условия, падеж скота, войны и иные катастрофы не были делом рук фермера.

Несомненно, современные аграрные и общественные науки также могут тысячью способов усовершенствовать сельское хозяйство: повысить его производительность, сократить долю тяжкого ручного труда, ликвидировать худшие проявления социального неравенства на селе. Но это возможно лишь в том случае, если модернизация определяется определенной скромностью и уважением к загадочному устройству природы, а также связанной с ним уместности, неотъемлемой от естественного мира личного опыта и ответственности. Модернизация попросту не должна представлять собой проникнутого высокомерием и манией величия вторжения безлично объективной науки, представленной свежеиспеченным агрономом или бюрократом, служащим «научному мировоззрению».

Однако именно это - недопустимое - произошло в нашей стране, получив название «коллективизация». Словно ураган, тридцать лет назад она пронеслась над чехословацкой деревней, перевернув все вверх дном. Одним из результатов коллективизации были десятки тысяч жизней, искалеченных тюрьмой, брошенных на алтарь «научной» утопии, сулящей светлое будущее. С другой стороны уровень социальных конфликтов и доля изнурительного труда на селе действительно снизились, а производительность сельского хозяйства в количественном выражении возросла. Однако я упоминаю об этом по другой причине: через тридцать лет после того, как этот ураган стер традиционные семейные фермы с лица земли, ученые с удивлением обнаруживают то, что прежде знал даже полуграмотный крестьянин, - люди платят высокую цену за любые попытки радикально, раз и навсегда устранить смиренно почитаемые границы естественного мира с его сугубо личностными традициями. Они неизбежно расплачиваются за попытки овладеть природой, не оставив даже малой ее части в человеческих руках, за насмешки над ее загадками, они расплачиваются за попытки «отменить» Бога и играть его роль. Именно так и случилось у нас. Когда живые изгороди были запаханы, а леса вырублены, исчезли вольные птицы - естественные, «бесплатные» защитники посевов от вредных насекомых. Укрупнение полей привело к постепенной утрате миллионов кубометров накапливавшегося веками пахотного слоя; применение химических удобрений и пестицидов привело к катастрофическому отравлению выращиваемых овощей, почвы и воды.

Тяжелая сельскохозяйственная техника постоянно утрамбовывает почву, перекрывая доступ воздуха и тем самым лишая ее плодородности, коровы на гигантских молочных фермах страдают неврозом и перестают давать молоко, сельское хозяйство поглощает все больше усилий промышленности - оно постоянно требует техники, искусственных удобрений, в условиях местной специализации повышаются транспортные расходы и так далее. Одним словом, прогнозы на будущее просто ужасают, и никто не знает, какие сюрпризы преподнесут нам грядущие годы и десятилетия.

Возникает парадокс: в эпоху науки и техники люди убеждены в своей способности улучшить собственную жизнь за счет осознания и использования сложного устройства природы и ее законов. Но в конечном итоге побеждают не они, а именно эти законы. Люди думали, что могут объяснить и покорить природу, - однако в результате они ее губят и утрачивают с ней наследственную связь. Но что ждет человека, оторванного от природы? В конце концов, именно последние научные открытия доказывают, что человеческое тело - лишь весьма оживленный «перекресток» миллиардов органических микрочастиц, их сложных контактов и взаимодействий друг с другом, которые в совокупности образуют мегаорганизм, окутывающий нашу планету, - мы называем его «биосферой».

Винить в этом следует не науку как таковую, а спесь человека, живущего в научную эпоху. Человек попросту не Бог, и попытки стать Богом влекут за собой жестокие последствия. Человек устранил абсолютный горизонт своих отношений, отверг личный «дообъективный» опыт жизни в живом мире и «запер в ванной» личное сознание и совесть как нечто сугубо частное, не касающееся никого другого. Человек отверг свою ответственность как «субъективную иллюзию» - и заменил ее, как теперь становится ясно, самой опасной иллюзией из всех: фикцией объективности, лишенной всего конкретно человеческого, фикцией рационального понимания вселенной и абстрактной схемой «исторической необходимости». На вершину всего этого человек водрузил концепцию поддающегося научному расчету и технически достижимого «всеобщего благосостояния», которую необходимо лишь проработать в научно-исследовательских институтах и передать промышленным и бюрократическим «фабрикам» для реализации. То, что миллионы людей будут принесены в жертву этой иллюзии в научно организованных концлагерях, современного человека не волнует - если только сам он не окажется за колючей проволокой и тем самым будет в одночасье возвращен в свой естественный мир. Ведь понятие сопереживания относится к этой «отмененной» области личных предрассудков, уступившей место науке, объективности, исторической необходимости, технологиям и бюрократическому аппарату - а последние, будучи безличными, о чем-либо беспокоиться не в состоянии. Они абстракты и анонимны, всегда утилитарны, а потому априори невинны.

Что же касается будущего, то кто будет волноваться или беспокоиться об этом, когда перспектива вечности стала одной из тех вещей, что заперты в ванной, а то и вовсе изгнаны в царство сказок и выдумок? Если нынешний ученый и думает о том, что будет через двести лет, то лишь с позиции незаинтересованного наблюдателя, которому по сути все равно что изучать: метаболизм блохи, радиосигналы пульсаров или объем мировых запасов природного газа. А современный политик? У него нет никаких причин заботиться о будущем, особенно если это может помешать ему с избранием - в том случае, конечно, когда он живет в стране, где проводятся выборы.

II

Чешский философ Вацлав Белоградский убедительно показывает, что у рационалистического духа современной науки, основанного на абстрактной логике и презумпции безличной объективности, есть не только естественнонаучный отец (Галилео), но и отец в политике - Макиавелли, впервые сформулировавший (хотя и с оттенком злой иронии) политическую теорию в качестве рациональной технологии власти. Можно сказать, что при всей сложности их исторической эволюции, происхождение современного государства и современной политической власти следует искать именно здесь, то есть опять же в том моменте, когда человеческий разум начинает «освобождаться» от человечности, от личного опыта, личной совести и личной ответственности, а значит, и от абсолютного горизонта, с котором в рамках естественного мира уникальным образом связана любая ответственность. Современные ученые отодвигают в сторону реального человека как субъект живого опыта общения с миром, и то же самое - с еще большей очевидностью - делает современное государство и современная политика.

Конечно, этот процесс превращения власти в нечто анонимное и безличное, в простую технику правления и манипуляции, имеет тысячу масок, вариантов и проявлений. В одном случае это происходит тайно и незаметно, в другом - совершенно открыто; в одном случае это навязывается нам исподволь, искусными и изобретательными методами, в другом - обрушивается на нас с жестокой прямотой. По сути, однако, речь всякий раз идет об одной и той же всеобщей тенденции. Она представляет собой главную черту современной цивилизации, напрямую вытекающую из ее духовной структуры, пронизывающую ее тысячами переплетенных корней, и даже мысленно неотделимую от ее технологической природы, ее массовости, ее потребительской ориентации.

Некогда правители и лидеры - независимо от того, приходили они к власти благодаря династической традиции, воле народа, выигранной битве или интригам - были личностями во всем своем своеобразии, со своими человеческими лицами, еще в какой-то степени персонально отвечавшими за свои поступки, как хорошие, так и дурные. Но в нынешние времена им на смену пришел управленец, бюрократ, аппаратчик - профессиональный правитель, манипулятор, мастер технологий управления, манипуляции и запутывания смысла, винтик государственного механизма со строго предопределенной ролью. Этот профессиональный правитель - «невинный» инструмент «невинной» анонимной власти, чья легитимность связана с наукой, кибернетикой, идеологией, законом, абстракцией и объективностью, то есть со всем, кроме личной ответственности перед конкретными людьми, перед ближними. Современный политик прозрачен: за маской благоразумности и аффектированной дикцией не найдешь и следа человека, укорененного в системе естественного мира своими симпатиями, страстями, интересами, личными мнениями, ненавистью, храбростью или жестокостью. Все это он тоже запирает в собственной ванной. Если мы и разглядим кого-то за маской, то это будет лишь более или менее компетентный технолог власти. Система, идеология и аппарат лишили нас - как правителей, так и подданных - нашей совести, нашего здравого смысла и естественной речи, а значит, и самой человечности. Государства все больше напоминают машины, люди превращаются в статистические «хоры» избирателей, производителей, потребителей, больных, туристов или солдат. В политике добро и зло - категории естественного мира, а значит, устаревшие пережитки прошлого - полностью теряют абсолютное значение: единственная цель политической деятельности - успех, поддающийся количественному измерению. Власть априори невинна, поскольку не вырастает из мира, где слова вроде «вины» и «невиновности» сохраняют смысл.

На сегодняшний день наиболее полным воплощением этой безличной власти стали тоталитарные системы. Как указывает Белоградский, обезличивание власти, завоевание ею человеческого сознания и человеческой речи успешно привязаны к внеевропейской традиции «космологического» восприятия империи (отождествления империи как единственного подлинного центра мира с миром как таковым и представления о человеке как о ее исключительной собственности). Однако, как наглядно показывает появление тоталитарных систем, это не означает, что сама современная безличная власть - внеевропейский феномен. В действительности все обстоит с точностью до наоборот: именно Европа и европейский Запад дали, а в чем-то и навязали миру все то, что сегодня лежит в основе подобной власти: естественные науки, рационализм, сциентизм, промышленную революцию, да и революцию вообще как фанатическую абстракцию, изгнание естественного мира в ванную, культ потребления, атомную бомбу и марксизм. И именно Европа - демократическая Европа - сегодня ошеломленно смотрит в лицо плодам этого сомнительного «экспорта». Об этом свидетельствует дилемма сегодняшнего дня - следует ли противостоять обратному реэкспорту этих некогда вывезенных из Западной Европы «товаров», или уступить ему. Следует ли противопоставить ракетам, которые теперь нацелены на Европу благодаря тому, что она в свое время экспортировала свой духовный и технический потенциал, такие же или еще более совершенные ракеты, демонстрируя тем самым решимость защищать те ценности, что еще остались у Европы, ценой вступления в совершенно аморальную игру, которую ей навязывают? Или Европе лучше отступить в надежде, что продемонстрированная таким образом ответственность за судьбу планеты благодаря своей чудодейственной силе овладеет всем миром?

Думаю, в том, что касается отношения Западной Европы к тоталитарным системам, самая большая ошибка - это та, что проявляется с максимальной наглядностью: неспособность понять суть тоталитарных систем как выпуклого зеркала всей современной цивилизации и резкого, возможно последнего предупредительного сигнала, призывающего к пересмотру представления мировой цивилизации о себе самой. Если мы игнорируем этот факт, то не так уж важно, какую форму примут усилия Европы. Это может быть восприятие тоталитарных систем в духе собственной европейской рационалистической традиции как своеобразной, связанной с местными особенностями попытки добиться всеобщего блага, которой лишь злонамеренные люди приписывают экспансионистские тенденции. Или в русле той же рационалистической традиции, но на сей раз в духе маккиавелистского понимания политики как технологии власти, можно рассматривать тоталитарные режимы как чисто внешнюю угрозу со стороны соседей-экспансионистов, которую без лишних размышлений на эту тему можно вернуть в приемлемые рамки за счет соответствующей демонстрации силы. Первый вариант относится к человеку, готовому примириться с тем, что заводская труба дымит - пусть даже этот дым уродует пейзаж и источает смрад, - поскольку в конечном итоге завод служит благому делу: производству необходимых всем товаров. Второй вариант - аналог мнения о том, что дым из трубы стал результатом простой технической погрешности, которую можно исправить установкой фильтра или нейтрализатора.

На деле, как мне кажется, все, увы, обстоит гораздо серьезнее. Труба, пачкающая небо, - не просто результат ошибки проектировщиков, поддающийся исправлению техническими средствами, или плата за светлое потребительское будущее, а символ цивилизации, отвергнувшей абсолют, игнорирующей естественный мир и пренебрегающей его императивами. Аналогичным образом, и тоталитарные системы - это предупреждение о чем-то более серьезном, чем готов признать западный рационализм. Они прежде всего представляют собой выпуклое зеркало неизбежных последствий рационализма, гротескно утрированное изображение его собственных глубинных тенденций, экстремальное ответвление его собственного развития и зловещее порождение его собственной экспансии. Они - весьма поучительное отражение кризиса самого рационализма. Тоталитарные режимы - не просто опасные соседи и уж тем более не авангардная сила прогресса. Увы, они, напротив, - авангард глобального кризиса нынешней цивилизации, сперва европейской, потом евроамериканской, и в конечном итоге, общемировой. Они - одна из возможных футурологических моделей западного мира, не в том смысле, что когда-нибудь они нападут на Запад и завоюют его, а в куда более глубоком значении наглядной иллюстрации феномена, который Белоградский называет «эсхатологией безличного».

Это тотальное засилье раздутой, анонимно бюрократической власти, еще не безответственной, но уже действующей за гранью совести, власти, укорененной в вездесущей идеологической фикции, способной рационально обосновать что угодно, ни разу не соприкасаясь с истиной. Это власть в виде вездесущей монополии на контроль, репрессии и устрашение; власть, превращающая мысль, нравственность и частную жизнь в монополию государства и тем самым их обесчеловечивающая, власть, давно уже переставшая быть делом группы правителей, творящих произвол, но захватывающая и поглощающая каждого, с тем, чтобы все стали ее частью, хотя бы за счет своего молчания. Такой властью не обладает никто конкретный, поскольку сама власть владеет всеми; это чудовище не управляется людьми, а напротив, тащит всех людей за собой в своем «объективном» движении - объективном в смысле оторванности от всех человеческих мерок, в том числе человеческой логики, а потому полностью иррациональном, - к пугающему, неизвестному будущему.

Позвольте повторить: тоталитарная власть - это серьезнейшее напоминание для современной цивилизации. Может быть, где-то есть генералы, считающие, что лучше всего просто стереть эти системы с лица земли, и тогда все будет хорошо. Но это ничем не отличается от истории о некрасивой женщине, пытающейся избавиться от своего уродства, разбив зеркало, которое о нем напоминает. Подобное «окончательное решение» - одно из типичных мечтаний безличной логики, способной (о чем нам наглядно напоминает сам термин «окончательное решение») превратить свои мечты в реальность и тем самым сделать реальность кошмаром. Подобное решение не только не устранит кризис современного мира, но - если после его воплощения кто-то вообще останется в живых - лишь усугубит его. Обременив и без того увесистый «счет» нынешней цивилизации новыми миллионами жертв, оно не остановит ее подспудное движение к тоталитаризму, но ускорит его. Это будет Пиррова победа, поскольку победители после такого конфликта неизбежно будут напоминать побежденных куда больше, чем кто-нибудь сегодня готов признать или может представить. Вот один небольшой пример: попробуйте вообразить, насколько огромный «архипелаг» ГУЛАГ придется построить на Западе во имя патриотизма, демократии или прогресса, чтобы поместить туда всех, кто откажется участвовать в этих усилиях - будь-то по наивности, из принципа, страха или злонамеренности!

Ни одно зло никогда не удавалось устранить, подавляя его симптомы. Заниматься надо его причиной.

III

Время от времени у меня появляется возможность побеседовать с западными интеллектуалами, посещающими нашу страну и решающими включить в программу поездки визит к диссиденту, - кто-то из подлинного интереса или желания понять и выразить солидарность, другие из простого любопытства. Диссиденты, наряду с памятниками готической и барочной архитектуры, - очевидно единственное, что может заинтересовать туриста в нашей однообразно тоскливой атмосфере. Эти беседы как правило поучительны: я многое узнаю и начинаю понимать. Чаще всего мне задают такие вопросы: Неужели вы считаете, что действительно способны что-то изменить - ведь вас так мало и никакого влияния у вас нет? Вы против социализма или просто хотите его усовершенствовать? Вы осуждаете или поддерживаете размещение в Западной Европе «Першингов-2» и крылатых ракет? Что мы можем для вас сделать? Что побуждает вас поступать так, как вы поступаете, ведь все это приносит вам лишь преследование, тюрьму и никаких заметных результатов? Хотите ли вы, чтобы в вашей стране снова утвердился капитализм?

Эти вопросы порождены добрыми побуждениями, желанием понять нас и показывают, что те, кто их задает, не равнодушны к тому, каким стал и каким будет наш мир.

Тем не менее именно такие и подобные им вопросы вновь и вновь доказывают мне насколько сильно многие западные интеллектуалы не понимают - и в какой-то степени неспособны понять - что у нас происходит, к чему мы, так называемые диссиденты, стремимся, и, главное, в чем состоит общий смысл всего этого. Взять к примеру вопрос: «Что мы можем для вас сделать?» Очень многое, конечно. Чем большей поддержкой, интересом и солидарностью со стороны свободомыслящих людей всего мира мы пользуемся, тем меньше для нас опасность ареста и тем сильнее надежда, что наш голос не останется гласом вопиющего в пустыне. И тем не менее в глубине этого вопроса кроется непонимание. В конечном итоге главное не в том, чтобы помочь нам, горстке «диссидентов», еще какое-то время избегать тюрьмы, и даже не в том, чтобы помочь нашим двум народам - чехам и словакам - обрести чуть более благополучную и чуть более свободную жизнь. Эти народы в первую очередь должны помочь себе сами. Они слишком часто ждали помощи от других, слишком сильно от нее зависели и слишком часто их постигало разочарование: либо в обещанной помощи им в последний момент отказывали, либо она приводила к результату, прямо противоположному их ожиданиям. В самом глубинном смысле на кон поставлено нечто другое: как спастись нам всем - и мне, и моему собеседнику. Разве речь не идет о том, что касается нас всех в равной мере? Разве мое неясное будущее или мои надежды - это не его неясное будущее и надежды? Разве мой арест - не покушение на него, а обман, жертвой которого становится он, - не покушение на меня? Разве подавление человеческих стремлений в Праге не равносильно подавлению стремлений всех людей на планете? Разве равнодушие к происходящему у нас и даже иллюзии на сей счет не готовят такую же печальную участь другим народам? Разве их беды - не наши беды? Дело не в том, что некий чешский диссидент, оказавшийся в трудном положении, нуждается в помощи. Помочь себе выйти из трудного положения я лучше всего мог бы сам - просто перестав быть «диссидентом». Дело в том, что говорит нам и что означает судьба диссидента и бесплодность его усилий, как она свидетельствует о состоянии, судьбе, возможностях и проблемах нашего мира, об аспектах всего этого, которые могут дать другим пищу для размышления, для понимания своей, а значит, и нашей, общей судьбы, послужить предупреждением, вызовом, опасностью или уроком для тех, кто нас посещает.

Или вопрос о социализме и капитализме! Должен признать: он вызывает у меня ощущение, будто я перенесся в прошлый век. Мне кажется, что эти полностью идеологизированные и зачастую запутанные в семантическом плане категории давно уже утратили актуальность. Здесь уместен иной, более глубокий вопрос, в равной мере касающийся нас всех: сможем ли мы любым способом возродить естественный мир как подлинную арену политики, вновь сделать личный опыт людей изначальной мерой вещей, поставить нравственность выше политики и ответственность выше наших желаний, придать человеческому обществу осмысленность, вернуть человеческой речи содержательность, восстановить в качестве средоточия любой социальной деятельности самостоятельное, органичное и полное достоинства человеческое «я», ответственность за нас, поскольку мы созданы для чего-то более высокого, и способность пожертвовать какой-то частью, а в крайнем случае и всей нашей банальной, благополучной частной жизнью - этим «правилом повседневности», как говаривал Ян Паточка, - ради того, что придает нашему существованию смысл? На самом деле не так уж важно, с кем по случайности или месту жительства мы имеем дело - с западным менеджером или восточным чиновником - в этой весьма скромной, но имеющей мировое значение борьбе против безличной власти. Если мы сможем защитить свою человечность, возможно появится какая-то надежда - хотя второе отнюдь не следует из первого автоматически - на то, что мы найдем какие-то более осмысленные способы сочетания наших естественных стремлений к совместному принятию экономических решений и достойному социальному статусу с проверенной временем подлинной движущей силой любого труда - предприимчивостью, реализуемой в условиях подлинных рыночных отношений. Однако пока наша человечность остается беззащитной, нас не спасут никакие технические или организационные ухищрения, призванные усовершенствовать функционирование экономики, - подобно тому, как установка фильтра на заводской трубе не предотвратит всеобщую дегуманизацию. В конечном итоге цель существования системы важнее, чем характер ее функционирования. В конце концов, разве она не может бесперебойно действовать ради тотального разрушения?

Я говорю об этом потому, что, глядя на мир с той «колокольни», что предоставила мне судьба, я не могу избежать ощущения: очень многие на Западе все еще плохо понимают, что в наше время поставлено на карту.

Если, к примеру, мы внимательно вглядимся в две основные политические альтернативы, между которыми сегодня колеблются западные интеллектуалы, станет очевидно, что это лишь два разных способа вести одну и ту же игру, порожденную анонимностью власти. Как таковые, они представляют собой лишь разные пути к одному и тому же месту назначения - тоталитаризму в мировом масштабе. Один из методов вести игру анонимного разума - продолжать играть с загадками материи, «брать на себя роль Бога», изобретая и разворачивая все новые виды оружия массового уничтожения, предназначенные, естественно, для «защиты демократии», но на деле лишь все больше низводящие демократию до уровня «непригодной для жизни фикции», в которую давно уже превратился социализм в нашей половине Европы. Другая форма этой игры - соблазнительный на вид омут, затягивающий так много добрых и искренних людей: так называемая борьба за мир. Конечно, это не всегда бывает так. Но очень часто у меня возникает впечатление, что этот омут - дело рук все той же коварной, всепроникающей обезличенной власти, играющий роль более поэтичного инструмента порабощения человеческого сознания. Пожалуйста, отметьте себе, что я говорю о безличности власти как принципе, в мировом масштабе, во всех ее проявлениях, а не только о Москве - которой, по правде говоря, просто не по силам организовать нечто столь мощное, как современное движение сторонников мира. Тем не менее, можно ли в мире рационализма и идеологии придумать более удачный способ нейтрализовать честного, свободомыслящего человека (представляющего самую серьезную угрозу для любой анонимной власти), чем предложить ему простейший тезис из всех возможных, и к тому же со всеми очевидными характеристиками благородной цели? Можно ли представить себе нечто, способное эффективнее возбудить ум, - занять его, затем овладеть им, а затем сделать его безвредным в интеллектуальном плане - чем возможность «бороться против войны»? Есть ли более хитроумный метод обмана людей, чем иллюзия, будто они способны предотвратить войну, пытаясь помешать размещению вооружений, - которые в любом случае будут развернуты? Трудно вообразить более легкий путь к тоталитаризму человеческого духа. Чем очевиднее становится, что вооружения будут в любом случае развернуты, как запланировано, тем быстрее ум человека, полностью посвятившего себя тому, чтобы помешать этому развертыванию, будет радикализироваться, поддаваться фанатизму, и, наконец, отчуждаться от себя самого. В результате человек, отправившийся в путь из самых благородных побуждений, в конце путешествия оказывается именно там, где его хочет видеть анонимная власть: в колее тоталитарного мышления, где он не принадлежит сам себе и отказывается от собственного разума и совести ради еще одной «непригодной для жизни фикции»! И пока эта фикция служит подобной цели, неважно как мы ее называем - «благосостояние людей», «социализм» или «мир».

Конечно, когда кто-то говорит: «Лучше быть красным, чем мертвым», с точки зрения защиты Запада и его интересов в этом нет ничего хорошего. Но с точки зрения глобальной обезличенной власти, преодолевающей рамки политических блоков и, в своей вездесущности, представляющей собой поистине дьявольское искушение, ничего лучше быть не может. Этот лозунг - безошибочный признак, что тот, кто его произносит, отказывается от своей человеческой сути. Ведь он отказывается от способности лично гарантировать нечто большее, чем он сам, и тем самым пожертвовать, в случае крайней необходимости, самой жизнью ради того, что придает жизни смысл. Паточка как-то заметил: жизнь, не желающая жертвовать собой ради того, что составляет ее смысл, не стоит того, чтобы ею жить. Именно в мире таких жизней и такого «мира», то есть там, где царит «правило повседневности», легче всего начинаются войны. В таком мире на их пути не стоят нравственные барьеры, гарантированные мужеством величайшего самопожертвования, там настежь открыта дверь иррациональному «обеспечению наших интересов». Отсутствие героев, знающих, за что они умирают, - первый шаг на пути к грудам трупов тех, кого истребляют, как скот на бойне. Лозунг «лучше быть красным, чем мертвым» не раздражает меня как проявление капитулянтства перед СССР, но ужасает как проявление отказа жителей Запада от любых притязаний на осмысленную жизнь и принятия ими безличной власти как таковой. Ведь подлинный смысл этого лозунга - на свете не существует ничего такого, за что стоило бы отдать жизнь. Однако без горизонта величайшего самопожертвования любые жертвы теряют смысл. И тогда ничто ничего не стоит. Ничто ничего не значит. Результатом становится философия, суть которой - простой отказ от нашей человеческой сущности. В случае с советским тоталитаризмом подобная философия - лишь третьестепенный инструмент, помогающий власти. Но в случае с западным тоталитаризмом именно она и составляет его - напрямую и изначально.

Одним словом, я не могу отделаться от ощущения, что западной культуре куда больше угрожает она сама, чем ракеты СС-20. Когда один французский студент-левак со всей искренностью сказал мне, что ГУЛАГ был платой за идеалы социализма, а Солженицын - просто человек, озлобленный собственной участью, я глубоко опечалился. Неужели Европа неспособна извлекать уроки из собственной истории? Неужели этот милый юноша никогда не поймет, что даже самый многообещающий проект «всеобщего блага» приговаривает сам себя к бесчеловечности, как только он требует чьей-то недобровольной смерти - смерти, не являющейся осознанным самопожертвованием ради смысла жизни? Неужели он осознает это, только оказавшись в какой-нибудь копии советского лагеря под родной Тулузой? Неужели новояз нашего мира настолько проник в естественную человеческую речь, что один человек уже неспособен передать другому даже столь очевидную истину?

IV

Полагаю, после столь жесткой критики мне пристало наконец сказать, что же я считаю сегодня осмысленной альтернативой для людей Запада перед лицом политических дилемм современного мира.

Как мне кажется, мои слова указывают на то, что перед всеми нами - и на Востоке, и на Западе - стоит одна основополагающая задача, из которой должно вытекать все остальное. Эта задача заключается в том, чтобы противостоять - бдительно, вдумчиво и внимательно, но в то же время с полной самоотдачей, на каждом шагу и повсюду - иррациональному импульсу анонимной, обезличенной и бесчеловечной власти: власти идеологий, систем, аппарата, бюрократии, искусственного языка и политических лозунгов. Мы должны сопротивляться ее всеобъемлющему, абсолютно отчуждающему давлению, независимо от того, принимает ли оно форму потребления, рекламы, репрессий, технологий или клише: все эти формы - кровные братья фанатизма, порождения тоталитарного мышления. Мы должны черпать наши стандарты из нашего естественного мира, не обращая внимания на насмешки, и подтверждать его подлинность. Нам следует со смирением мудрых чтить пределы естественного мира и ту загадку, что кроется за ними, признать, что в порядке бытия есть нечто, явно превосходящее любые пределы нашего знания. Мы должны найти связь с абсолютным горизонтом нашего существования, который, стоит лишь захотеть, мы будем постоянно открывать заново и ощущать на собственном опыте. Мы должны сделать ценности и императивы исходной точкой всех наших действий, всего нашего лично удостоверенного, открыто анализируемого, свободного от цензуры идеологии прожитого опыта. Мы должны верить голосу нашей совести больше, чем любым абстрактным рассуждениям, и не выдумывать себе ответственности помимо той, к которой призывает этот голос. Нам не надо стыдиться своей способности к любви, дружбе, солидарности, сочувствию и терпимости. Напротив: нам следует освободить эти основополагающие измерения нашей человечности из ссылки в «частную жизнь» и принять их как единственную подлинную исходную точку осмысленной людской общности. Мы должны руководствоваться собственным разумом и при любых обстоятельствах служить истине как нашему главному личному опыту.

Понимаю, все это звучит очень общо, неопределенно и нереалистично, но заверяю вас - эти очевидно наивные слова рождены сугубо конкретным и не всегда простым опытом общения с миром, так что я, если можно так выразиться, знаю, о чем говорю.

Авангард безличной власти, влекущий мир за собой по своему иррациональному пути, окаймленному загубленными лесами и пусковыми установками, составляют тоталитарные режимы нашего времени. Их невозможно игнорировать, оправдывать, уступать им или принимать их правила игры, став тем самым такими же, как они. Я убежден, что лучше всего мы сможем противостоять этим режимам, исследуя их без предвзятости, учась у них и сопротивляясь им за счет того, что мы радикально от них отличаемся. Это отличие рождается в постоянной борьбе со злом, которое они наверно наиболее четко воплощают, но которое существует везде, а значит, даже внутри каждого из нас. Наибольшую опасность для этого зла представляют не ракеты, нацеленные на то или иное государство, а его фундаментальное отрицание в самой структуре современного гуманизма: возврат людей к самим себе и к ответственности за наш мир, новое понимание прав человека и их постоянное утверждение, сопротивление любым проявлениям обезличенной власти, стремящейся встать над добром и злом, везде и всегда, независимо от того, как она маскирует свои ухищрения и махинации - даже если она действует под флагом защиты от тоталитарных систем.

Лучший способ сопротивления тоталитаризму - попросту изгнать его из нашей души, из наших обстоятельств, с нашей земли, из жизни современного человечества. Лучшая помощь всем, кто страдает от тоталитарных режимов, - противостоять злу, которое тоталитарная система воплощает, у которого она черпает свою силу, которое подпитывает ее «авангард». Если такого авангарда нет, если нет экстремистского побега, из которого он может вырасти, системе будет не на что опереться. Возрожденная ответственность людей - самый естественный барьер на пути любой безответственности. Если бы, к примеру, духовный и технический потенциал передовых стран распространялся с подлинной ответственностью, а не только под давлением эгоистической жажды наживы, мы смогли бы предотвратить безответственное превращение его плодов в оружие массового уничтожения. Несомненно, куда больше смысла бороться с причинами, а не просто реагировать на последствия, когда, как правило, единственно возможный ответ столь же аморален. Следовать по этому пути - значит и дальше распространять по миру порок безответственности и тем самым создавать ту самую ядовитую среду, где пышным цветом цветет тоталитаризм.

Я выступаю за «антиполитическую политику», т.е. политику, понимаемую не как технология власти и манипулирования, не как кибернетическая система управления человеческими существами и не как мастерство прагматика, а как один из путей поиска и достижения осмысленной жизни, защиты такой жизни и служения ей. Я выступаю за политику как практическую мораль, как служение истине, как по существу человеческую и измеримую человеческими мерками заботу о наших собратьях. Да, этот подход в нашем мире является крайне непрактичным и с трудом применим к повседневной жизни. Но я не вижу лучшей альтернативы.

V

Когда меня судили, и затем, когда я отбывал свой срок, я на собственном опыте убедился, какое огромное значение и благую силу имеет международная солидарность. Я буду вечно благодарен за все ее проявления. Не думаю, однако, что мы - те, кто стремится говорить правду в наших условиях, - находимся в «асимметричном» положении, или что только мы должны просить помощи и ожидать ее, что мы не можем сами оказать помощь тем, кто помогает нам.

Я убежден: то, что в странах советского блока называется «инакомыслием», представляет собой уникальный опыт современности - опыт жизни на самом бастионе обесчеловеченной власти. И эти «инакомыслящие» не только могут, но и обязаны анализировать свой опыт, рассказывать о нем и передавать его тем, кому посчастливилось не испытать все это на себе. Таким образом, у нас тоже есть возможность как-то помочь тем, кто помогает нам, помочь им в наших общих интересах, в интересах человечества.

То, что я называю «антиполитической политикой», - один из важнейших результатов анализа этого опыта. Эффективная реализация этой идеи возможна - пусть даже из-за самого характера такой политики просчитать ее последствия заранее невозможно. Ее результаты, несомненно, будут в корне отличаться от того, что на Западе считается критериями успеха в политике. Эти последствия скрыты, косвенны, носят долгосрочный характер и с трудом поддаются измерению: зачастую они существуют лишь в невидимом пространстве общественного сознания, подсознания и совести, и практически невозможно определить их значимость в этой сфере и степень, в которой они вносят вклад в развитие социума. Становится, однако, очевидным - и я думаю, что этот вывод имеет важнейшее общечеловеческое значение, - что один человек, казалось бы бессильный, если он во всеуслышание произнесет слово правды и готов отвечать за него всем своим существом и самой жизнью, готов заплатить за него высокую цену, обладает, как это ни странно, большим влиянием, чем тысячи анонимных избирателей - хотя формально он и лишен права голоса. Становится очевидным, что даже в сегодняшнем мире, и особенно на том открытом бастионе, где ветры дуют сильнее всего, люди в состоянии противопоставить собственный опыт и естественный мир «невинной» власти, и тем самым показать, что она виновна, - как это сделал автор «Архипелага ГУЛАГ». Становится очевидно, что правда и нравственность могут стать новыми отправными точками в политике и даже сегодня обладают несомненной политической силой. Предупреждение одного смелого ученого, сосланного куда-то в провинцию, терроризируемого непонимающим обществом, разносится над всеми континентами и апеллирует к совести сильных мира сего куда сильнее, чем все потуги целых бригад наемных пропагандистов, словно говорящих сами с собой. Становится очевидным, что сугубо личные понятия вроде добра и зла сохраняют свой однозначный смысл и способны поколебать казалось бы несокрушимую власть со всеми ее армиями солдат, полицейских и чиновников. Становится очевидным, что политика никоим образом не должна оставаться уделом профессионалов и что один-единственный электрик, повинующийся верному зову сердца, почитающий нечто большее, чем он сам, и свободный от страха, способен повлиять на саму историю своей страны.

Да, «антиполитическая политика» - политика «снизу», политика человеческая, а не аппаратная, политика, идущая от сердца, а не вырастающая из абстрактных тезисов, - возможна. Неслучайно этот обнадеживающий опыт получен именно здесь, на нашем мрачном бастионе. Живя по «правилу повседневности», мы должны спуститься на самое дно колодца, чтобы увидеть звезды.

Говоря о «Хартии 77», Ян Паточка употреблял формулировку «солидарность потрясенных». Он думал о тех, кто осмеливается сопротивляться безличной власти, бросать ей вызов с помощью единственного оружия, что у них есть, - собственной человечности. Разве перспектива лучшего будущего не зависит от своего рода «международного сообщества потрясенных», не признающего государственных границ, политических систем и силовых блоков, стоящего в стороне от традиционной политической игры, не претендующего на звания и должности, стремящегося преобразовать в реальную политическую силу тот феномен, над которым посмеиваются технологи власти - человеческую совесть?

От автора: «Эта речь была написана для выступления в Тулузском университете, где я произнес бы ее на церемонии присвоения мне почетной докторской степени - если бы я там присутствовал...». На церемонии, состоявшейся в Университете Тулузы Ле-Мирей 14 мая 1984 года, речь Гавела зачитал английский драматург Том Стоппард.

13 декабря 2011 Впервые: Politics and Conscience // Salisbury Review. 1985. January (№ 2).

http://www.inliberty.ru/library/classic/3468