Адвокатов надо брать в ежовые рукавицы и ставить в осадное положение, ибо эта ин­теллигентская сволочь часто паскудничает.

Из письма В.И. Ленина Е.Д. Стасовой и товарищам в московской тюрьме от 19 января 1905 г.

 

Цитата, начало которой приведено в эпиграфе, заканчивается следующим выводом-увещеванием: «Но все же лучше адвокатов бояться и не верить им, особенно если они скажут, что они социал-демократы и члены партии»². Без­условно, речь шла о дореволюционном суде и служителях «царского» закона, для революционеровaprioriнеправого. Что изменилось после Октябрьской революции? В программной книге Ленина «Государство и революция» ясно сказано, что в соответствии с марксистским учением социалистическая ре­волюция не должна уничтожить законодательство как институт. Более того, ему отведена важная роль в процессе построения диктатуры пролетариата³. Как большевики «примеривались» к этому средству, делая его весомым эле­ментом функционирования политической системы новой власти? Какие приемы законодательной политики при этом использовались? Каким языком и для кого стали писаться советские законы? Этим вопросам посвящено мое исследование.

Адвокатов надо брать в ежовые рукавицы и ставить в осадное положение, ибо эта ин­теллигентская сволочь часто паскудничает.

Из письма В.И. Ленина Е.Д. Стасовой и товарищам в московской тюрьме от 19 января 1905 г.

 

Цитата, начало которой приведено в эпиграфе, заканчивается следующим выводом-увещеванием: «Но все же лучше адвокатов бояться и не верить им, особенно если они скажут, что они социал-демократы и члены партии»². Без­условно, речь шла о дореволюционном суде и служителях «царского» закона, для революционеровaprioriнеправого. Что изменилось после Октябрьской революции? В программной книге Ленина «Государство и революция» ясно сказано, что в соответствии с марксистским учением социалистическая ре­волюция не должна уничтожить законодательство как институт. Более того, ему отведена важная роль в процессе построения диктатуры пролетариата³. Как большевики «примеривались» к этому средству, делая его весомым эле­ментом функционирования политической системы новой власти? Какие приемы законодательной политики при этом использовались? Каким языком и для кого стали писаться советские законы? Этим вопросам посвящено мое исследование.

Несмотря на кажущуюся краткость хронологических рамок - четырна­дцать месяцев от начала революции до 1919 г., - есть все основания рассмат­ривать это время как переходное (Sattelzeit), методологический потенциал которого успешно разрабатывает школа истории понятий (Begгiffsgeschiсhte) Райнхарта Козеллека⁴. В работах Козеллека и его последователей переходное время представляется наиболее плодотворным для исследования социальных процессов, так как обостряет их отличительные признаки. Вопрос о необхо­димой длительности исследуемого периода здесь уже, наверное, не так важен, и на первый план выходит качественный показатель плотности источников - материалов, в которых фиксируется процесс смены определенной тенденции.

Объект моего исследования - это корпус нормативно-правовых актов высших и центральных органов советской власти с 25 октября 1917-го по конец 1918 г. Я рассматривала их по двум изданиям - «Декреты советской власти» (хранящиеся в архиве оригиналы нормативных актов) и «Собрание узаконений и распоряжений рабочего и крестьянского правительства» (бюл­летень советского законодательства).

В начале этой статьи я обращусь к рассмотрению проблемы выбора между преемственностью и революционностью в законодательной политике в фев­рале и октябре 1917 г., опираясь на литературу по истории институтов госу­дарственной власти, законодательный материал, свидетельства современни­ков, архивные документы. Затем попытаюсь проанализировать политические особенности революционного законодательства большевиков и то, как эти особенности определяли форму законодательства - в частности, выбор языка.

 

ЗАКОННОСТЬ И ВЫЧЕРКИВАНИЕ СЛОВ

Начиная с Гуго Гроция, теория правопреемства государств представляет го­сударство-правопреемника как римского наследователя -heres,- которому вместе с территорией переходят правосубъектность и все юридические отно­шения «умершего» государства. В 1917 г. Российская империя как госу­дарство дважды оказывалась перед пропастью революции - Февральской и Октябрьской. Первая кардинально отличалась от второй тем, что произошла стихийно и ставила задачу уничтожить только один институт государствен­ной власти (хотя и центральный для Российской империи) - самодержавие. В остальном новое государственное образование былоheresпрежнего госу­дарства. Могильщиком прежнего государства как такового объявила себя вторая - Октябрьская революция 1917 г., которая была подготовлена с целью создания нового социалистического строя. Эта принципиальная разница двух революций определила различие их законодательного подхода.

Как известно, после отречения Николая II от престола 2 марта 1917 г. до созыва Учредительного собрания власть перешла к Временному правитель­ству. Временный характер власти во многом обусловил преемственность практик государственного управления. Надо сказать, что, как ясно из вос­поминаний одного из самых влиятельных членов Временного правитель­ства Павла Милюкова, преемственность не осознавалась как цель⁵. Стре­мительность исторического момента ставила на первое место практические задачи Временного правительства: поддержание порядка в условиях воен­ных действий и подготовку проектов преобразований для Учредительного собрания⁶.

И здесь мы сталкиваемся с ключевой проблемой Временного правитель­ства - преемственность практик управления стояла в одном ряду с пре­емственностью легитимности власти от прежнего государственного строя. На момент отречения Николая II 2 марта 1917 г. легитимность его власти имела два основания: благословение православной церковью и законом уста­новленное осуществление самодержавной власти государственным аппара­том. Первое и второе были тесно связаны. В православии монарх властвовал и делегировал свою власть чиновникам именно как помазанник божий. С другой стороны, церковное министерство - Синод - со времен основания Петром Iнасаждало утилитарное отношение к православию как к необходи­мой духовной основе подчинения подданных. Такой подход был закреплен как в Основных государственных законах⁷, так и в церковных ритуалах⁸.

Как показывает анализ «Собрания узаконений», после Февральской ре­волюции атрибуты прежней легитимности были в целом сохранены. Указа­ния на самодержавную власть заменялись на указания власти Временного правительства. В ссылках на дореволюционное законодательство отчетливо обнаружились две тенденции: подчеркивалась законность и нивелировалось участие монарха. Так, например, в ссылках на дореволюционное законо­дательство «высочайше утвержденные» правовые акты стали называться «законноутвержденными»⁹. Прежде всего было проведено необходимое пе­реименование в церковных ритуалах, поскольку, как уже говорилось выше, божественное благословение лежало в основе делегирования власти. Как часть государственного аппарата, перешедшего под власть Временного пра­вительства, Синод поспешил издать соответствующие распоряжения, и уже к концу марта 1917 г. чины Русской православной церкви, где ранее помина­лась царская власть, были исправлены. Так же как и в нормативных актах, подход был буквальным - вместо поминовения императора следовало по­минать «благоверное Временное правительство»¹⁰.

Архивные документы весны 1917-го показывают, что это была осознан­ная политика Временного правительства, а не порождение бюрократической инерции. Так, в Журнале заседания Временного правительства от 15 мая 1917 г. зафиксировано решение во всех ссылках на прежнее законодательство заменять слова «императорское величество» и «высочайшая власть» на «Вре­менное правительство»¹¹. Относительная запоздалость этой меры - два с по­ловиной месяца после упразднения самодержавия - указывает, что проблема преемственности, скорее всего, не осознавалась как угроза престижу времен­ной власти. Гораздо раньше тем же административным способом замены слов были проведены другие обновления в сфере государственного управления.

Переименование коснулось и изменившихся после революции социально- политических реалий. Распоряжением министра внутренних дел с середины апреля 1917 г. выражения «русские подданные» и «нижние чины армии и флота» заменялись в официальных документах на «русские граждане» и «солдаты и матросы»¹². Было бы неверно, акцентируя внимание на админи­стративных методах легитимации власти Временного правительства, упус­кать из виду его большую законотворческую работу. Здесь, среди прочего, можно назвать акты о политических и гражданских свободах, подготовку ре­формы суда. Но решить кардинальные проблемы Российской империи - мира, земли, национального самоопределения, будущего политического строя -heresавтократии Временное правительство, скованное ее обязатель­ствами, прежде всего долгами и соглашениями с союзниками, не могло.

Преемственность управленческих стратегий, заимствованных политиче­ской элитой прежнего строя, сформировавшей Временное правительство, от­сутствие новых средств и форм решения назревших проблем негативно сказывались на эффективности государственной власти. На это указывает и распространение феномена «самосудов» в 1917 г., исследованное Цуйоши Хасегавой¹³. Он считает, что не утихающие после февраля 1917-го самосуды были порождением импульса «криминальности», задаваемого революцией. К этому можно добавить, что явление самосудов также свидетельствовало о кризисе легитимности прежних правовых институтов, в частности уголов­ного права и процесса.

 

РЕВОЛЮЦИОННАЯ ЛЕГИТИМНОСТЬ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ

Политические обстоятельства конца октября 1917-го существенно отлича­лись от событий Февральской революции 1917 г., что нашло свое отражение в законодательной политике.

1. Акторы. В отличие от февраля, когда к власти пришли уже известные публичные политики, в октябре 1917-го власть взяли революционеры, сде­лавшие карьеру в сфере нелегальной подпольной борьбы с правящим режи­мом. От них, казалось бы, уместно было ожидать радикально преобразова­тельной политики по отношению к прежним институтам государственного управления. При этом в первом революционном правительстве - Совете на­родных комиссаров (СНК), - так же как и во Временном правительстве, ру­ководящую роль играли юристы. Председатель СНК лидер большевиков Вла­димир Ленин и ряд наркомов (Свердлов, Оппоков и др.) имели юридическое образование. Это неудивительно: критика недостатков действовавшего зако­нодательства была часто используемым средством революционной пропа- ганды¹⁴. В выступлениях революционеров обличалась не только политика, воплощенная в «царских» законах, но и сама «чуждая народу» форма права¹⁵. Известны уничижительные замечания Ленина об источниках русского пра­ва - Своде законов и Собрании узаконений. Логика его обвинений была про­ста: бюрократическая форма «царских» и «чиновничьих» законов с их мелоч­ной регламентацией, тяжелым, недоступным для понимания канцелярским языком представлялась следствием их антинародного содержания. В силу описанной выше преемственности управленческих практик после февраля 1917-го эта критика распространилась и на акты Временного правительства.

2. Идеи и институты. Революционная легитимность. Говоря об идеях новой власти и о том, в какой мере они стали основой ее институционального дизайна после 25 октября 1917 г., надо исходить из особенности полити­ческого момента. Если Февральская революция была стихийной и власть оказалась в руках органа, заведомо временного, который не решал принци­пиально важных вопросов до созыва Учредительного собрания, то Октябрь­ская была нацелена на захват власти с целью немедленных кардинальных изменений¹⁶. Поэтому в отличие от Временного правительства, пытавшегося сохранить порядок прежних институтов, Совет народных комиссаров своими нормативными актами демонстрировал революционность новой эры. Вопло­щением революционности новой власти стала новая форма нормативно-пра­вовых актов - декреты вместо постановлений Временного правительства.

Революционный разрыв со старым отчетливо проявился в вопросе о леги­тимности новой власти. Как показывает исследование Артема Магуна, идея революции - это не просто отрицание, а истребление легитимности иного (старого) порядка¹⁷. Октябрьская революция следовала этому принципу и решительно отметала прежние основы легитимности власти - религиозную и правовую. Если декрет «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» (20 января 1918 г.) продолжал революционную политику Времен­ного правительства, то декрет «О суде» (24 ноября 1917 г.) является пре­красным примером юридического закрепления революционного разрыва вре­мени. Декрет не только упразднял прежнюю судебную систему, с 25 октября 1917 г. он приостанавливал течение всех сроков. Судебная власть передава­лась новым выборным местным судам, правовая основа деятельности которых была определена в статье 5 декрета:

Местные суды решают дела именем Российской Республики и руковод­ствуются в своих решениях и приговорах законами свергнутых правительств лишь постольку, поскольку таковые не отменены революцией и не противо­речат революционной совести и революционному правосознанию. Примеча­ние: Отмененными признаются все законы, противоречащие декретам ЦИК Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и рабочего и кресть­янского правительства, а также программам-минимум Рабочей Социал- Демократической партии и Партии Социалистов Революционеров¹⁸.

 

Таким образом, легитимность советской власти основывалась на самом факте решительного начала новой эры - республики, именем которой пред­писывалось действовать новым судам. «Именем республики» были подпи­саны первые важнейшие декреты СНК «О мире» и «О земле», принятые ночью с 25 по 26 октября 1917 г. на Втором Всероссийском съезде Советов, открытом в день восстания. В них законодательным путем прекращались ста­рые беды - война, безземелье - и декларировалась новая реальность, где каждому были гарантированы мир и земля. Подчеркну, декларации не были пустыми, они влекли за собой серьезные внешне- и внутриполитические по­следствия. Отрекаясь от договоренностей с союзниками, большевики поры­вали с международным сообществом. Отвергая частную собственность, они отвергали основу прежнего внутреннего социально-экономического строя.

Не имея возможности остановиться на этом подробнее, я отмечу, каким причудливым «юридическим» способом собственники пытались спасти зе­мельные владения от национализации. Как свидетельствует в своих воспо­минаниях адвокат Майер, в 1918 г. служивший в Наркомате юстиции, многие в этот период оформляли фиктивные купчие на имения на имя иностран- цев¹⁹. Будучи юридически неправильной с точки зрения старого законода­тельства, такая стратегия, скорее всего, была следствием самостоятельной интерпретации грядущих последствий декретов «О мире» и «О земле».

3. Законодательство как особая форма революционной пропаганды. Анализ разнообразных источников и литературы по начальному периоду со­ветской власти позволяет рассматривать новую форму законодательства - декреты - в том числе и как средство пропаганды. Данный аспект револю­ционного законодательства отмечался исследователями уже в 1930-х гг., на­чиная с С.Н. Валка, руководившего большой работой по подготовке к печати многотомного собрания «Декреты советской власти»²⁰.

Пропагандистское использование законодательства большевиками намети­лось довольно рано: уже 28 октября 1917 г. специальное распоряжение Военно- революционного комитета, координирующего восстание, предписывало печатать декреты тысячными тиражами и расклеивать на улицах²¹. Пытаясь удержаться у власти, революционеры искали поддержки у населения и в этом использовали опыт предшественников, прежде всего законодателей Великой французской революции. Свидетельство тому - сам языковой выбор Октябрь­ской революции: с осени 1917 г. в русском языке появилось слово «пропаганда» вместе с другими словами-практиками якобинцев: «обработать» (в значении кого-то), «декрет»²². Они заимствовались в тесной связи: Ленин прямо говорил, что декреты служили «формой пропаганды»²³, без них большевики остались бы «плетущимися в хвосте» и не смогли бы занять лидирующие позиции.

Не все революционеры были согласны с Лениным в вопросе о пропаган­дистской законодательной политике СНК. Лидер ушедших в оппозицию со­циалистов Плеханов выступал резко против декрета «О мире» как абсолютно нереализуемого на приемлемых для русских условиях:

Мы декретируем мир. Но, чтобы германский император послушался нашего декрета, надо, чтобы мы оказались сильнее его, а так как сила на его стороне, то, «декретируя» мир, мы тем самым декретируем его победу, то есть победу германского империализма над нами...²⁴

 

Подчеркну новое слово «декретировать», которое, как мне кажется, выде­ляется Плехановым как обозначение нового политического средства. В дан­ном случае оно использовалось для внутриполитических целей. Адресатом декрета о мире в первую очередь был солдат, а точнее, его винтовка, которую с внешнего врага надо было направить на врагов внутренних - врагов рево­люции, к которым могли быть отнесены все сомневавшиеся в реалистичности декрета о мире.

Декларативность декретов отчетливо осознавалась самими законодателями, но ленинский политический (или даже популистский) подход к законодатель­ству победил. Такое заключение можно сделать на основании слов первого председателя Высшего совета народного хозяйства РСФСР Н. Осинского, признавшего ошибочность своей критики декларативных декретов. В середине 1918 г. он писал, что теперь полностью осознал их политическую важность:

Декларативное декретное законодательство имеет огромное значение в ост­рые периоды революции... В моменты массового штурма на капитал необ­ходимо провозглашать в виде декрета цель, к которой массы должны стремиться²⁵.

 

Джейн Бурбанк обращает внимание на важный момент кристаллизации ленинских представлений о праве в связи с проведением в жизнь декрета «О мире». По политическим соображениям на заседании Центрального ко­митета партии большевиков 23 февраля 1918 г. Ленин настаивал на режиме секретности для обсуждения условий мира. Он был уверен, что конкретные условия реализации основополагающего декрета - дело руководства партии большевиков; Советы должны были быть исключены из дискуссии²⁶. Здесь важно то, как быстро - уже в начале 1918 г. - обозначилось отчетливое по­нимание границ реального и номинального участия Советов в законодатель­ной политике.

4. Антинормативный подход и его теоретизация. Революционный за­кон - это, по сути, закон силы, тот закон, на основании которого, в частности, был казнен Людовик XVI. Этот закон возвел на эшафот не короля и не граж­данина. В первом и втором случае Людовик мог искать защиту у старого или нового закона, но революционный закон был высшей силой, творившейся здесь и сейчас над изменником революции, которым мог стать любой. Пуб­личным физическим уничтожением прежнего законодателя перечеркивалась нормативность старого порядка - эта мысль отчетливо звучала на процессе Людовика²⁷. Именно такой смысл неограниченной разрушающей власти революции был вложен во встречающиеся в декретах и правовой лите­ратуре понятия «социалистическое правосознание»²⁸, «социалистическая со­весть», «революционное правосознание». В самих декретах новой власти ре­волюционный закон фигурировал как мера устрашения: «будет караться по всей тяжести революционных законов», «вожди заговора объявляются вне закона»²⁹. Революционный закон, по которому «виновники понесут кару, от­вечающую тяжести их преступления», обязательно присутствовал в доку­ментах, касающихся контрреволюционных действий.

Этот же смысл закреплялся в проекте «Формулы торжественного обеща­ния для всех служащих советских установлений», составленном в Наркомате юстиции не позднее первой половины 1918 г. В ее последнем пункте говори­лось: «Если по злому умыслу отступлю от этого моего торжественного обе­щания, то да будет моим уделом всеобщее презрение и да покарает меня суровая рука революционного закона»³⁰. Этот пункт был закреплен также ив тексте армейской присяги³¹.

Изначально спонтанное использование декретов как риторических поли­тических средств уже в начале 1918 г. получило теоретическое обоснование в официальном журнале Наркомата юстиции «Революция и право». В про­граммной статье «Пролетарская революция и гражданское право» обосновы­вался тезис о том, что советское законодательство не может быть тормозом революции. Более того, статья подчеркивала опасность и недопустимость «внушения пролетариату той веры в декреты, которая господствовала во время Французской революции»³². В постреволюционной России развивался антинормативный подход к социальным явлениям, и в частности праву, раз­работанный Марксом. В рамках марксистского подхода, право - это, прежде всего, официальное признание фактических экономических отношений, след­ствие производства³³. Так же как и государство, право является определенной, но далеко не единственной формой публичной власти. Осуществление по­следней возможно и неправовыми средствами. В будущем коммунистическом общественном строе решающую роль будет играть коммунистическая мораль, торжество которой вытеснит прежние правовые институты.

В этой связи уместно вспомнить наблюдение Давида Фельдмана о том, что термин «законность» и даже его последующая модификация «револю­ционная законность» употреблялся в конце 1917-1918 гг. крайне редко³⁴. Блестящие историко-филологические работы Фельдмана о термине «рево­люционная законность» в политическом контексте советского режима на­глядно показывают, что советской власти была изначально чужда законность как принцип ненарушения законов³⁵. В 1932 г., закрепляя теорию револю­ционной законности по итогам пятнадцати лет советской власти, ее юриди­ческий авторитет, А.Я. Вышинский, назовет преклонение перед авторитетом закона «оковами пролетарской революции»³⁶.

Гораздо удобнее для власти партии в 1917-м и в последующие годы был риторический революционный закон в духе Робеспьера - закон блага народа, который условно можно назвать законом-карой и законом-надеждой. Цити­рованная программная статья Наркомата юстиции в 1918 г. постулирует это положение вещей как принципиальное расхождение социалистической и буржуазной теории права:

Храм буржуазного владычества - законодательство, и его фетиш - закон; храм пролетарского и социалистического мирового строя - управление, а его богослужение - труд³⁷.

 

Теория большевистской законности основывалась, прежде всего, на по­литических условиях, которые теоретизировал Троцкий в концепции пер­манентной революции. Говоря о невозможности ограничения «непрекра­щающейся атаки пролетариата» рамками законности, он решительно отвергал следующие доводы оппонентов:

Применение исключительных средств (имеется в виду революционный террор. - Т.Б.) позволительно лишь в исключительных случаях. Цель осво­бодительного движения не увековечить революцию, но по возможности скорее ввести ее в русло права³⁸.

 

Несмотря на приведенные оговорки, сама законодательная политика новой власти ясно показывает, что для советских руководителей нормативное по­нимание закона неприемлемо. В качестве примера недостаточно вспомнить известные Постановление СНК от 5 сентября 1918 г. «О красном терроре»³⁹ и «Приказ о заложниках»⁴⁰, в которых объявлялась преступной всякая нере­шительность в применении массового террора советскими органами. На них все-таки лежит отпечаток экстраординарности начала Гражданской войны. Гораздо более убедительным мне кажется пример Уголовного кодекса 1922 г., написанный победителями. Статья 10 гласила: «В случае отсутствия в Уго­ловном кодексе прямого указания на преступное деяние и наказание за него <...> следует применять статьи о наказании за подобные антинародные пре­ступления». Так закреплялся принцип аналогии, нарушавший основной принцип законности:nullumcrimen, nullumpoena, sinelege⁴¹.

 

ПРОБЛЕМА ФОРМАЛЬНЫХ КРИТЕРИЕВ ЛЕГИТИМНОСТИ

Тем не менее опоры на силу, прикрытую риторикой и теоретическими по­строениями, было явно недостаточно - те же самые средства были доступны контрреволюционерам. Несмотря на декларировавшуюся справедливость но­вого революционного порядка, отменившего прежний несправедливый строй, для большевиков был важен вопрос о признании легитимности их правления. Косвенно это выразилось в истории с признанием независимости Финляндии. Как известно, 18 (31) декабря было удовлетворено второе об­ращение финляндского правительства - в первом обращении 17 (30) декабря отсутствовало прямое признание СНК в качестве российского правительства, поэтому СНК предложил внести новое обращение с таким признанием, после чего вопрос был решен положительно и окончательно⁴².

В целом, в октябре 1917-го большевиков скорее занимала проблема не внешнего признания их власти, а ее окончательного завоевания, внутренней легитимации. Для этого требовалась институционализация захваченной вла­сти, создание четких формальных практик ее реализации. Насилие должно было обрести государственную, легитимную форму - форму закона, а не ли­стовки. Поэтому очень рано - уже на пятый день революции 30 октября 1917 г. - Совет народных комиссаров издал декрет «О порядке утверждения и опубликования законов»⁴³. На важность этого декрета указывало ритори­ческое окончание «именем республики», которым снабжались только поли­тически принципиально важные акты. Поэтому я рассмотрю его подробно. В нем можно выделить три основных пункта:

1) Законодательный акт вступал в законную силу «в день опубликования его в официальной "Газете Временного Рабочего и Крестьянского прави­тельства"». «Газета Временного Рабочего и Крестьянского правительства» сменила прежний печатный орган правительства «Вестник Временного Пра­вительства», а он, в свою очередь, был модификацией царского «Правитель­ственного вестника».

2) Прежняя практика публикации законов Сенатом отменялась. До этого с 1864 г. - со времени Великих реформ Александра II - опубликование за­конов и предварительная проверка их законности были поручены Прави­тельствующему сенату в форме бюллетеня «Собрание узаконений и распо­ряжений правительства, издаваемое при Правительствующем сенате». Опубликованный в Собрании текст нормативного акта считался официаль­ным источником. Временное правительство не изменяло сложившуюся прак­тику⁴⁴. 23 ноября 1917 г. Общее собрание Сената выступило с резолюцией «против мятежа против законной власти Временного правительства»⁴⁵, после чего 24 ноября Сенат был закрыт. Декрет был издан почти на месяц раньше, но уже в нем Совет народных комиссаров стремился порвать с прежней прак­тикой легитимации законодательства через публикацию высшим судебным органом прежнего порядка - Сенатом.

3) Вместо прежней сенатской публикации предусматривалась новая про­цедура: «Отдел законодательных предположений при СНК издает перио­дически сборники Узаконений и Распоряжений Правительства, имеющие силу закона». Первый такой сборник - «Собрания узаконений и распоряже­ний временного рабочего и крестьянского правительства» вышел 1 декабря 1917 г. Под номером 12 в нем был напечатан рассмотренный выше декрет об опубликовании законов. Все это время поток законодательных актов новой власти вводился в действие в соответствии с декретом, то есть путем публи­кации в «Газете». Тем не менее революционному правительству было важно не только пообещать «имеющие силу законов сборники узаконений и распо­ряжений», но и реализовать это обещание. Отмечу, что в середине ноября был издан еще один декрет, подтверждавший введение актов в действие через опубликование в «Газете». В атмосфере декретной лихорадки первого вре­мени власть прежде всего пыталась навести порядок.

Отказавшись от старой практики публикации Сенатом, большевики мог­ли дать бюллетеню нового революционного законодательства какое угодно революционное название. Именно такой сценарий подсказывала языковая ситуация 1910-1920-х гг., характеризовавшаяся смелым языковым нова­торством в области печатного слова от зауми футуристов до языка газет. Ав­торитетное исследование современника революционной ломки языка, лин­гвиста Афанасия Селищева⁴⁶, снабженное многочисленными примерами, убеждает в том, что Лев Троцкий не сильно преувеличивал, когда говорил о «процессе исторической перековки языка» в то время⁴⁷. Работы историков последних лет показывают, что новый язык был важным средством больше­вистской пропаганды⁴⁸.

Вопреки описанной тенденции бурного языкового развития, мое исследо­вание языка законов 1917-1918 гг. позволяет констатировать отчетливый консерватизм синтаксиса и лексики правового языка, заимствованного боль­шевиками у старого порядка. Настойчивая приверженность старой форме за­конодательной политики прослеживается начиная с названия бюллетеня законодательства - в течение первых двадцати лет советской власти в на­звании сохранялась дореволюционная основа: «Собрание узаконений и рас­поряжений правительства». Модификации были незначительны: октябрь 1917-1920 гг. - «Собрание узаконений и распоряжений рабочего и кресть­янского правительства»; 1920-1924 гг. - «Собрание узаконений и распоря­жений рабочего и крестьянского правительства РСФСР»; 1924-1938 гг. - «Собрание узаконений и распоряжений рабочего и крестьянского правитель­ства СССР»; с 1938 г. - «Ведомости Верховного Совета СССР».

Большевики целенаправленно сохраняли форму названия бюллетеня за­конодательства, старую и с точки зрения принадлежности к царскому строю, и с точки зрения анахронизма самого слова «узаконение» - в юридическом дискурсе оно не встречается уже с конца XIX в.⁴⁹

С одной стороны, такая приверженность старому названию могла объ­ясняться, в том числе, политическим расчетом: название «Собрание узако­нений и распоряжений правительства», заимствованное из прежнего порядка, выступало в качестве дополнительного носителя власти, возможно, являясь знаком легитимности. В своем предположении я опираюсь на глубокое сравнительное исследование юридической лингвистики Хейкки Маттилы, в котором обосновывается власть старины и старой формы в праве⁵⁰.

Правильность такой трактовки в историческом контексте революцион­ной России подтверждает следующий факт. На протяжении всего 1918 г. правительство при верховном правителе Сибири А.В. Колчаке издавало свое «Собрание узаконений и распоряжений, издаваемое при Правительствую­щем сенате». В аппарате управления Колчака - одного из самых сильных антагонистов большевиков - Сенат отсутствовал. Однако использование «белыми» старого названия для бюллетеня своего законодательства имело ту же задачу - подчеркнуть легитимность своей власти, придать ей види­мость порядка.

С другой стороны, заимствование старых практик управления можно объ­яснить преемственностью задач - правительство большевиков точно так же нуждалось в ресурсах, как и предшествовавшая ей власть. Поэтому по воз­можности был задействован технический аппарат управления - в декрете «О выборном начале и об организации власти в армии» 16 (29) декабря 1917 г. специально оговаривалось, что лица со специальным образовани­ем подлежат особому учету⁵¹. В первую очередь, речь шла о телеграфистах, врачах, инженерах, но и управленцы также вошли в группу так называемых спецов (сокращение от «специалистов») и должны были передать навыки устойчивого управления тем, кто привык подрывать устои. Последние остро нуждались в такой технической поддержке, как откровенно писал первый «комиссар по министерству юстиции» Г.И. Оппоков (Ломов):

Среди нас было много прекраснейших высококвалифицированных работ­ников, было много преданнейших революционеров, исколесивших Россию по всем направлениям, в кандалах прошедших от Петербурга, Варшавы, Москвы весь крестный путь до Якутии и Верхоянска, но всем надо было еще учиться управлять государством. Каждый из нас мог перечислить все тюрьмы России с подробным описанием режима, который в них существо­вал. Мы знали, где бьют, как бьют, где и как сажают в карцер, но мы не умели управлять государством и не были знакомы ни с банковской техни­кой, ни с работой министерств⁵².

 

Сама должность народного комиссара Оппокова «комиссар по мини­стерству юстиции» указывает на переходный характер управления - комис­сариат создавался на базе прежнего министерства. Общая ситуация станов­ления центральных органов власти как в зеркале отражалась в декретах, опубликованных в «Собрании узаконений» в конце 1917 - начале 1918 г. Материалы «Собрания» этого периода можно условно разбить на три группы:

1) Документы революционной традиции - воззвания, обращения отдель­ных комиссаров и СНК. Они имели скорее агитационное значение и не имели нормативной функции.

2) Нормативные акты, созданные по канонам прежней традиции нормо­творчества.

3) Нормативные акты переходного времени, в которых соединялись и ре­волюционные черты, и элементы старого бюрократического языка.

В 1918 г. актов-листовок становилось все меньше, хотя они присутствуют на протяжении всего периода с конца 1917-го до конца 1918 г. Что касается актов второй группы, то они присутствуют с самого начала советской власти и их доля на страницах «Собрания» растет. В актах третьей группы очень бы­стро обозначается тенденция бюрократизации языка: старые формулировки возвращаются, а новые политико-правовые явления стремятся обрести форму официального языка.

 

ЗАЗОР МЕЖДУ ИДЕАЛЬНЫМ И РЕАЛЬНЫМ В СОВЕТСКОМ ПРАВЕ

В начале статьи я писала, что моей целью является изучение переходного времени первого года формирования советского законодательства. Однако следует проблематизировать: а был ли переход, если мы так часто отмечали продолжение? Однозначно можно сказать, что был разрыв, заметный, прежде всего, в категориях времени и порядка. Наиболее ярким проявлением тем­порального разрыва стал первый декрет о суде (24 ноября 1917 г.), приоста­новивший течение всех сроков давности. Что касается порядка, то Октябрь­ская революция однозначно ликвидировала понятие законности, основанное на универсальности и обязательности нормы. Именно такое традиционное понимание законности опосредованно присутствует в призыве Ленина кате­горически не верить адвокатам, с которого начинается эта статья. Ленин не мог не учитывать, что, даже сочувствуя революционной партии, адвокаты должны были действовать в рамках законодательства, однозначно карающего революционную борьбу.

Уже в самый первый год советской власти обозначились две тенденции, впоследствии оформившие два поля советского права. Идеологическое поле, начиная с первых декретов «О земле» и «О мире», фиксировалось в про­граммных правовых актах (конституции, кодексы). Так как основные задачи этих документов были политико-пропагандистского свойства, то власть при­лагала усилия к их максимальной популяризации. Поэтому и написаны они были с точки зрения прежней традиции юридического языка по-революцион­ному - были приближены к простой понятной речи. Реальное поле советского законодательства составляли разнообразные законодательные акты, конкре­тизирующие действие общих начал конституций и кодексов. Это поле рас­сматривалось как исключительно технократическое и не предназначалось для рядовых советских граждан, что напрямую отражалось уже в выборе язы­ковых средств и методов распространения советского законодательства. Удельный вес реального поля, его значение оценивались очень высоко. Для этого поля, уже начиная с первого месяца советской власти, стали использо­ваться старые каноны нормотворчества как специальная административная технология, требующая специального подхода. Такой подход основывался на использовании начал дореволюционной юридической техники, в частности в сфере языка закона и официальной публикации.

Использование старой формы могло рассматриваться прагматически, как средство ускорения реализации политики центра на местах. Для этого ак­тивно привлекался прежний административный персонал, причисленный к группе технических специалистов (спецов). Возможно, для лучшего понима­ния здесь уместно использование экономического термина - сокращение транзакционных издержек посредством специализации средств законода­тельной политики. На важность скорейшей реализации норм в первый год советской власти указывают свидетельства об использовании радио для трансляции выпусков «Собрания узаконений и распоряжений правитель­ства» в фонде Наркомата юстиции⁵³.

Почему я концентрирую внимание не на продолжении старой дореволю­ционной практики, а на переходе к ней? С одной стороны, думается, понятие перехода в большей степени подчеркивает наличие выбора - в данном случае альтернатива присутствовала в виде «революционных» практик законотвор­чества - декретов. С другой стороны, акцент на продолжении может пре­пятствовать пониманию советской специфики заимствованного из дорево­люционного прошлого явления. Эта специфика в «материальном» смысле стала проявляться в усугублении технократического неюридического на- чала⁵⁴ - например, в снижении доступности действующего советского зако- нодательства⁵⁵ по сравнению с дореволюционным временем, когда «Собрание узаконений и распоряжений правительства» поступало в свободную продажу.

Рассмотренные обстоятельства складывания идеального и технократиче­ского полей советского законодательства ясно указывают на еще одно важное изменение - невостребованность ни в том, ни в другом поле нормативного юридического начала. Идеал законного государства в той или иной степени осознавался в Российской империи как цель, для достижения которой не­обходимо юридическое измерение государственной и общественной жизни. В качестве вех на пути к этой цели можно вспомнить попытки кодификации права, увенчавшиеся изданием в 1833 г. Свода законов Российской империи, развитие юридического образования, Судебную реформу 1864 г. Эти усилия были перечеркнуты Октябрьской революцией, противопоставившей дина­мизм революционных изменений статичности закона и профессиональных рамок юридического поля.

В.С. Нерсесянц тонко подметил описанную специфику советского права:

Почему, собственно говоря, учреждения диктатуры пролетариата для клас­сового насилия надо вообще называть «государством» («пролетарским го­сударством»), а требования и правила такого насилия. «правом» («проле­тарским правом»)? .Ведь ясно, что если «государство и право» - только разновидности (разные средства выражения и осуществления) насилия, то они превращаются в лишние, пустые слова, используемые лишь для прикрытия иных дел и мероприятий - для благозвучного наименования насилия, для эксплуатации авторитета, традиционно связанных с этими идеями и понятиями⁵⁶.

 

Замечание Нерсесянца о сущности советского права хорошо демонстрирует осознание советским юристом сущности советского легизма, его формально- догматического подхода⁵⁷. Формализм стал обратной стороной исключительно инструменталистского подхода к праву как средству идеологической пропа­ганды и управления. Вряд ли Ленин и другие строители советского госу­дарства разделяли представление В.С. Нерсесянца о традиционном авторитете государства и права. Как следует из текста «Государства и революции», в них они, скорее, видели привычную форму подавления, работавшую «с такими людьми, как теперь»: «Нет, мы хотим социалистической революции с такими людьми, как теперь, которые без подчинения, без контроля, без "надсмотр­щиков и бухгалтеров" не обойдутся»⁵⁸.

Говоря о зарождении советского законодательства, я, главным образом, пыталась описать и понять действия власти. Однако приведенная выше ци­тата смещает угол зрения с законодателя на субъект регулирования / адресат законодательства. Возможно, отчетливо датируемое с первого года совет­ской власти деление законов на идеальные (доступные, по языку популярные, действующие по обстоятельствам) и реальные (недоступные, по языку спе­циальные, действующие по приказу) было связано с представлением о недо­статочной готовности большинства жить по закону. На такие размышления наталкивает недавняя монография Д. Биера о роли медицинских исследова­ний негативных социальных явлений в крушении начал правового госу­дарства в России. Биер ставит интересный вопрос о влиянии на ход соци­альной политики советской власти научно обоснованного представления о народе как о больном, дегенерате, алкоголике⁵⁹.

Политические и идеологические представления советских руководителей в области законодательной политики и их практические резоны нам теперь более или менее известны: голос власти всегда заглушает другие голоса. Тем не менее промежуточность полученных результатов очевидна - это только одна сторона медали: вид сверху. Дальнейшее изучение феномена советского права настоятельно требует расслышать другие голоса: судей, юристов, управленцев, граждан. Насколько законодательная политика определялась действиями народа или представлениями о нем? Что предпринимали юри­сты? Как действовало советское право? Какой язык звучал на местах при ре­шении вопросов суда, порядка и справедливости и как он менялся? Ответы на эти вопросы помогут нам лучше понять те многочисленные факторы, ко­торые сформировали феномен советского права.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1) Автор выражает искреннюю признательность Вере Дубиной, Артему Магуну, Гар- рису Рогоняну и Давиду Фельдману за их ценную критику первоначальной версии статьи и благодарит участников Малых Банных чтений «НЛО» - 2009 за обсуж­дение доклада, который лег в ее основу. Возможные ошибки и неточности - ис­ключительная ответственность автора.

2) Цит. по: Скрипилев Е.А. Из биографии В.И. Ленина // Советское государство и право. 1965. № 4. С. 3-10, доступно в электронном виде: http://www.law.edu.ru/article/article.asp?articleID=1172714.

3) Ленин В.И. Государство и революция: учение марксизма о государстве и задачи пролетариата в революции // Ленин В.И. Полное собрание сочинений. 5-е изд. Т. 33. М., 1974. С. 1 - 120, 36-56. доступно в электронном виде: http://grachev62. narod.ru/Lenin/l33_01 .htm.

4) Koselleck R. Begriffsgeschichten. Studien zur Semantik und Pragmatik der politischen und sozialen Sprache. FrankfurtamMain, 2006; Копосов Н.Е. История понятий вчера и сегодня // Исторические понятия и политические идеи в России XVI-XXвека / Ред. Н.Е. Копосов. СПб., 2006. С. 9-32.

5) Милюков П.Н. Воспоминания. М.: Политиздат, 1991. С. 295.

6) См. об этом: Старцев В.И. Внутренняя политика Временного правительства пер­вого состава. М., 1967. С. 95.

7) «Императору Всероссийскому принадлежит Верховная самодержавная власть. Повиноваться власти его не только за страх, но и за совесть сам Бог повелевает» (Ст. 4. Основных государственных законов Российской империи, в редакции 1906 г. Собрание узаконений и распоряжений правительства. 1906. Ст. 603).

8) Wortman R. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Vol. I: From Peter the Great to the Death of Nicholas I. Princeton: Princeton University Press, 1995.

9) Так, после Февральской революции в «Собрании узаконений» в ссылках на доре­волюционное законодательство «высочайше утвержденные» правовые акты назы­вались «законноутвержденными». См. подробнее в моей статье: Борисова Т. Закон «в годину тяжких испытаний»: Собрание узаконений и распоряжений правитель­ства в 1917-1918 гг. // Исторические записки. Вып. 5 (123). М., 2002. С. 129-165, 130-146.

10) См.: Бабкин М.А. Духовенство Русской православной церкви и свержение монархии (начало XX в. - конец 1917 г.). М.: Изд-во Государственной публичной историче­ской библиотеки России, 2007; Российское духовенство и свержение монархии в 1917 году. (Материалы и архивные документы по истории Русской православной церкви). М.: Индрик, 2006.

11) Журнал Временного правительства. № 77: Заседание 13 мая 1917 г. // Государст­венный архив Российской Федерации (далее ГАРФ). Ф. 1779. Оп. 2. Д. 1. Часть 2. Л. 52.

12) Письмо председателя Юридического совещания министру внутренних дел от 14 апреля 1917 г. // Российский государственный исторический архив (далее РГИА). Фонд 1288. Опись 5 (1917 г.). Дело 38. Лист 1.

13) Hasegawa T. Crime, Police, and Mob Justice in Petrograd during the Russian Revolu­tion of 1917 // Revolutionary Russia: New Approaches / Еd. Rex A. Wade. New York & London: Routledge, 1998. P. 46-73. At67.

14) Как убедительно показало исследование И.В. Ковалевой, в 1890-е гг. многие мо­лодые люди поступали на юридические факультеты, чтобы бороться с политиче­ским режимом. См.: Ковалева И.В. Ценности правовой культуры в представлениях российского общества конца XIX - начала XX вв. Великий Новгород, 2002.

15) Окрипилев Е.А. В.И. Ленин и вопросы изучения истории права и законодательства // Советское государство и право. 1965. № 4. С. 3-10, доступно в электронном виде: http://www.law.edu.ru/article/article.asp?articleID=1172714;BurbankJ.Lenin and the Law in Revolutionary Russia // Slavic Review. Spring 1995. Vol. 54. № 1. Р. 23-44.

16) Здесь мы не будем рассматривать циничные декларации Ленина о том, что прави­тельство рабочих и крестьян тоже временное и будет действовать до созыва Учре­дительного собрания. См. подробнее: Рабинович А. Революция 1917 г. в Петрограде: Большевики приходят к власти / Пер. с англ. 2-е изд., испр. и доп. М.: Весь мир, 2003. С. 290-298.

17) Магун А. Отрицательная революция: к деконструкции политического субъекта. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2008.

18) Декрет о суде (№ 1) Собрание узаконений и распоряжений рабочего и крестьян­ского правительства (далее СУ). 1917. № 4. Ст. 50.

19) Майер Н. Служба в комиссариате юстиции и народном суде // Заря русского пра­восудия (Из Архива русской революции) / Сост. Михаил Геллер. London: OverseasPublicationsInterchange, 1991. С. 63-157, 87.

20) Валк С.Н. О тексте декретов Октябрьской Социалистической Революции и о не­обходимости научного их издания // Архивное дело. 1939. № 3. С. 9; Ирошников М.П. Создание советского централизованного государственного аппарата. Совет народ­ных комиссаров и народные комиссариаты. Л.: Наука, 1967. С. 118-155;Lapenna I. Lenin, Law and Legality // Lenin: The Man, the Theorist, the Leader: A Reappraisal / Еds. Leonard Schapiro and Peter Reddaway. New York: Praeger, 1967. P. 250;BurbankJ. Op. cit. P. 34.

21) Предписание Военного отдела Исполкома советов рабочих и солдатских депутатов комиссару Типографии Известия 28 октября 1917 г. // ГАРФ. Ф. Р-130. Оп. 1. Д. 111. Л. 1.

22) Валк С.Н. О тексте декретов Октябрьской социалистической революции и о не­обходимости научного их издания //Архивное дело. 1939. № 3. С. 4-5.

23) Цит. по: Ирошников М.П. Указ. соч. С. 120.

24) Плеханов Г.В. Открытое письмо к петроградским рабочим // Октябрьский пере­ворот. Революция 1917 года глазами ее руководителей. М., 1991. С. 302-306, 304.

25) Оболенский В. (Осинский Н.) Из первых дней // Народное хозяйство. 1918. № 11. С. 14.

26) Burbank J.Op. cit. P. 41.

27) Regicide and Revolution: Speeches at the Trial of Louis XVI / Ed. Michael Walzer. 1974. P. 88.

28) Декрет о суде (№ 2).

29) См., например: СУ. 1917. № 9. 24 декабря. Приложение 5; СУ. 1917. № 4. 12 де­кабря. Ст. 64.

30) Формула торжественного обещания для всех служащих советских установлений. Проект // ГАРФ. Ф. Р-130. Оп. 2. Д. 148. Л. 5, 6.

31) СУ. 1918. № 33. 27 (14) апреля. Ст. 446. Приложение 6: О формуле торжественного обещания при вступлении в Рабоче-крестьянскую красную армию.

32) Гойхбарг A.T.Пролетарская революция и гражданское право // Пролетарская ре­волюция и право. 1918. № 1. С. 13-14.

33) См. описание и критику этого подхода Ганса Кельзена, основателя Австрийской школы:KelsenH.TheCommunistTheoryofLaw. London: Stevens& SonsLimited, 1955.

34) Фельдман Д.М. Терминология власти: Советские политические термины в исто­рико-культурном контексте. М.: Российский государственный гуманитарный уни­верситет, 2006. С. 262-288.

35) Там же; Одесский М.П, Фельдман, Д.М. Поэтика террора и новая административ­ная ментальность: очерки истории формирования. М.: Издательство Российского государственного гуманитарного университета, 1997. С. 64-77; Фельдман Д.М, Щербина А. Грани скандала: повесть А.И. Тарасова-Родионова «Шоколад» в по­литическом контексте 1920-х годов // Вопросы литературы. 2007. № 5 (http:// magazines.russ.ru/voplit/2007/5/fe8.html).

36) Вышинский А.Я. Революционная законность на современном этапе (1917-1932). М., 1932. С. 66.

37) Гойхбарг A.T.Указ. соч.

38) Троцкий Л.Д. Итоги и перспективы. Движущие силы революции // Троцкий Л.Д. К истории русской революции. М.: Политиздат, 1990. С. 104-105.

39) Декреты советской власти (далее ДСВ). Т. 3. М.: Государственное издательство политической литературы, 1957. С. 291-292.

40) Приказ о заложниках // Еженедельник ВЧК. 1918. № 1. С. 11.

41) См. об этом:SolomonP.H.Jr.SovietcriminalJusticeunderStalin. Cambridge Univer­sity Press, 1996. P. 31.

42) ДСВ. Т. 1. С. 250.

43) Декрет СНК «О порядке утверждения и опубликования законов» // Газета Вре­менного Рабочего и Крестьянского правительства. 1917. № 2. 30 октября.

44) См. подробнее: Борисова Т.Ю. Указ. соч. С. 130-144.

45) Определение Правительствующего сената 23 ноября 1917 г. // РГИА. Ф. 1341. Оп. 548. Д. 105. Л. 140. Опубликовано: Корнева Н.М. Российский Сенат между Февралем и Октябрем // Клио. Журнал для ученых. 2009. № 47 (4). С. 63-67.

46) Селищев А.М. Язык революционной эпохи: Из наблюдений над русским языком последних лет (1917-1926). 2-е изд. М.: Работник просвещения, 1928. С. 15.

47) Троцкий Л.Д. Попрание силлогизма // Троцкий Л.Д. Литература и революция. М.: Политиздат, 1991. С. 293.

48) Lenoe M. Closer to the Masses: Stalinist Culture, Social Revolution, and Soviet News­papers. Cambrige, Mass.: Harvard University Press, 2004. P. 253.Gorham Michael S. Speaking in Soviet Tongues: Language Culture and the Politics of Voice in Revolutio­nary Russia. DeKalb, Illinois: NorthernIllinoisUniversityPress, 2003.

49) Настольный словарь для справок по всем отраслям знания (справочный энцикло­педический лексикон): В 3 т. / Под ред. Ф. Г. Толля. Т. 3. СПб., 1867.

50) О символизме и формализме юридического языка см.:MattilaH.E.S.ComparativeLegalLinguisticsAshgate. Aldershot, 2006. P. 81-88.

51) «О выборном начале и об организации власти в армии». 16 (29) декабря 1917 г. // ДСВ. Т. 1. С. 244-245.

52) Ломов Г.И. В дни бури и натиска // Пролетарская революция. 1927. № 10. С. 171 - 172.

53) ГАРФ. Ф. Р-130. Д. 662. Л. 23. Более подробно об организации распространения законодательного материала большевиками в 1917 - 1918 гг. см.: Борисова Т.Ю. Указ. соч. С. 145-160.

54) О специфике российской юридической профессии, зажатой в рамки «технического персонала», одними из первых написали Д. Барри и Х. Берман спустя 50 лет после революции:BarryD.D, BermanHJ.The Soviet Legal Profession // The Harvard Law Review. Vol. 82. Nov. 1968. № 1. P. 1-41.

55) Колесников А.Н. Хронологическое собрание как форма инкорпорации законода­тельства. Дис. ... канд. юридич. наук. Всесоюзный научно-исследовательский ин­ститут советского законодательства, 1967. С. 25.

56) Нерсесянц В.С. Философия права. М., 1997. С. 171 - 172.

57) См. более подробно: Четвернин В.А., Яковлев А.В. Институциональная теория и юридический либертаризм // Ежегодник либертарно-юридической теории. 2009. Вып. 2. С. 215-237.

58) ЛенинВ.И.Указ. соч. С. 49.

59) Beer D. Renovating Russia: The Human Sciences and the Fate of Liberal Modernity, 1880-1930. Ithaca: Cornell University Press, 2008.

 

http://magazines.russ.ru/nlo/2011/108/bo10.html