Очередной наш круглый стол, приуроченный к 100-летию со дня смерти В.О. Ключевского, был посвящен наследию выдающегося русского историка и значению этого наследия в формировании современного исторического сознания. На обсуждение были вынесены вопросы: помогает ли Ключевский понять советское и постсоветское общество? За какое невежество история проучила русское общество в ХХ веке? Как с помощью западноевропейского ума научиться жить своим умом? Утратило ли современное российское общество средства к «самоисправлению»? В каком объеме нужно преподавать историю, чтобы научить политический класс мыслить? В дискуссии по докладу Алексея Кара-Мурзы приняли участие Ольга Жукова, Михаил Афанасьев, Александр Оболонский, Сергей Секиринский, Александр Каменский, Олег Будницкий, Евгений Ясин и другие. Вел обсуждение вице-президент «Либеральной миссии» Игорь Клямкин.
Игорь КЛЯМКИН:

Очередной наш круглый стол, приуроченный к 100-летию со дня смерти В.О. Ключевского, был посвящен наследию выдающегося русского историка и значению этого наследия в формировании современного исторического сознания. На обсуждение были вынесены вопросы: помогает ли Ключевский понять советское и постсоветское общество? За какое невежество история проучила русское общество в ХХ веке? Как с помощью западноевропейского ума научиться жить своим умом? Утратило ли современное российское общество средства к «самоисправлению»? В каком объеме нужно преподавать историю, чтобы научить политический класс мыслить? В дискуссии по докладу Алексея Кара-Мурзы приняли участие Ольга Жукова, Михаил Афанасьев, Александр Оболонский, Сергей Секиринский, Александр Каменский, Олег Будницкий, Евгений Ясин и другие. Вел обсуждение вице-президент «Либеральной миссии» Игорь Клямкин.
Игорь КЛЯМКИН:
Сегодняшняя наша встреча приурочена к 100-летию со дня смерти Василия Осиповича Ключевского. И говорить мы будем именно о нем. Эта тема возникла на пересечении двух направлений работы «Либеральной миссии». Во-первых, мы помогаем Алексею Алексеевичу Кара-Мурзе в его деятельности по актуализации наследия русских либеральных мыслителей, к числу которых с определенными оговорками можно причислить и Ключевского. Во-вторых, мы в последнее время много внимания уделяем проблемам отечественной истории, ее концептуализации. Сошлюсь, в частности, на обсуждение трилогии Александра Янова «Россия и Европа», которое выявило существенные разногласия между людьми, придерживающимися одних и тех же или близких мировоззренческих позиций.
Сегодня у нас есть возможность переориентировать обсуждение на те традиции исторического познания, которые были заложены старыми русскими историками. Насколько их наследие полезно нам для понимания досоветской истории, которую они изучали, и что можно взять у них для понимания истории советской и постсоветской, которой они не знали? С Ключевского же целесообразно начать хотя бы потому, что у большинства современных историков к нему утвердилось скептическое отношение: ссылаться на него стало среди них чуть ли не дурным тоном. Вот и давайте попробуем разобраться, насколько устарела история «по Ключевскому», и в чем ее устарелость заключается, если таковая имеет место. Равно как разобраться и в том, почему у неисториков Ключевский по-прежнему вызывает интерес, чего о многих современных авторах не скажешь.
Первым я предоставлю слово Алексею Алексеевичу Кара-Мурзе. После него выступят два содокладчика - Ольга Анатольевна Жукова и Михаил Николаевич Афанасьев. А потом - все, кто захочет. Пожалуйста, Алексей Алексеевич.

Алексей КАРА-МУРЗА (заведующий отделом Института философии РАН):
«Главный урок Ключевского заключается в том, что любому политическому перевороту предшествует переворот нравственный»
Уважаемые коллеги и друзья, тема моего вводного доклада: «Уроки Василия Осиповича Ключевского». Я решил ограничиться сегодня лишь одним из таких уроков, который, на мой взгляд, способен задать тон нашей дискуссии. Этот урок я бы сформулировал так: нравственный, духовный переворот всегда предшествует перевороту политическому. Конечно, Василий Осипович был далеко не первым, кто сформулировал данный тезис, но именно он придал ему статус главного обоснования цельной концепции российской истории, причем истории не только государственной, но и общественной, национально-гражданской.
Этот урок Ключевского я для начала коротко проиллюстрирую на примере анализа им самим двух фрагментов русской истории - фрагментов, относящихся к числу излюбленных самим Ключевским. Это, во-первых, период возвышения Москвы и обретения страной национальной независимости, т.е. выход из «смутного времени» в Х1У-ХУ веках. И, во-вторых, вход в «русскую смуту» в начале ХУII столетия. Думаю, что обращение к проблематике русской смуты, когда брожение в умах порождает быстрые социально-политические трансформации, сегодня весьма и весьма актуально.
В обоих случаях Ключевский показывает, как изменения в сфере сознания предполагают затем разворачивание целой цепочки социальных и политических изменений. Он показывает, что духовно-нравственное возрождение ведет к возрождению политическому. И наоборот: духовно-нравственное оскудение неизбежно ведет к политическому погрому. Помните, у Михаила Булгакова есть фраза знаменитая: «Разруха не в клозетах, а в головах». Профессор Преображенский, судя по всему, был идейным учеником профессора Ключевского. Добавлю: равным образом, и преодоление разрухи начинается в головах. И я тоже (вслед за Ключевским, Булгаковым и Преображенским) смеюсь, когда какие-то «новые баритоны» кричат: «Долой разруху!».
Напомню, что анализ Ключевского, касающийся обретения Русью национальной независимости, начинается с фиксации трех на первый взгляд малозначительных и разрозненных фактов, имевших место в начале 40-х годов Х1У века. Первое. Из московского монастыря вызван был на церковно-административное поприще скрывавшийся 40-летний инок Алексий, будущий митрополит московский. Второй факт. Тогда же один 20-летний пустынник (будущий преподобный Сергий) в лесу, в районе будущей Лавры, построил маленькую деревянную келью-церковь. И третье. В Устюге родился будущий святой пермской земли святитель Стефан. Только потом выяснится, говорит Ключевский, что «ни одного из этих имен нельзя произнести, не вспомнив двух остальных». И продолжает: «Эта троица созвездием блещет в нашем Х1У веке, делая его зарей политического возрождения русской земли».
А далее Ключевский подробно и виртуозно описывает картину того, как начинает отзываться в обществе этот, казалось бы, очень слабый духовный импульс. Алексий, Сергий, Стефан поначалу повлияли на немногих. Таких людей была капля в море, пишет Ключевский, но ведь «и в тесте нужно немного вещества, вызывающего брожение. Нравственное влияние действует не механически, а органически, на это указал сам Христос, сказав: "Царство Божие похоже на закваску"». Результат - постепенное, но неуклонное усиление чувства нравственной бодрости и духовной крепости, которые со временем приносят и свои политические плоды. Это, так сказать, пример позитивный: нравственная сосредоточенность и духовное подвижничество дают импульс к национальной и государственной консолидации.
Пример прямо противоположный - погружение России в смуту в начале ХУII века. Формальная причина здесь - пресечение династии, но «подкладка» смуты, как убедительно показывает Ключевский, чисто метафизическая. Сейчас мы бы назвали этот процесс процессом «идейной делегитимизации власти». И действительно, прологом смуты стала последовательная смена на русском троне фигур, несущих, по выражению Василия Осиповича, какую-то «душевную червоточину».
Вот Федор Иоаннович, последний из рода Калиты - блаженный, юродивый на троне (некоторые говорили просто: дурак или безумец), постоянно виновато улыбающийся и бегающий по церквам трезвонить в купола. И это стало для общества зримым проявлением деградации традиционной власти.
А вот сменивший Федора Борис Годунов. С чисто управленческой точки зрения, полагает Ключевский, он был вполне «эффективным управленцем». Его беда (и, соответственно, беда страны) была в другом: «Борис принадлежал к числу тех злосчастных людей, которые и привлекали к себе, и отталкивали от себя: привлекали видимыми качествами ума и таланта, отталкивали незримыми, но чуемыми недостатками сердца и совести. Он умел вызывать удивление и признательность, но никому не внушал доверия, его всегда подозревали в двуличии и коварстве, считали на все способным». Именно поэтому в версию убийства царевича Дмитрия Годуновым поверили сразу очень многие. Народные слухи преследовали Годунова и при царе Федоре, и после его смерти. В результате же, по Ключевскому, и «замутились умы у русских людей, и пошла смута». Годунов - земский избранник превратился в «малодушного полицейского труса, он показал, что всех боится, как вор, ежеминутно опасающийся быть пойманным». И так далее, цепочку этих рассуждений можно продолжать и в отношении Василия Шуйского, и самозванцев, и других персонажей смутного времени.
Итак: любому политическому перевороту предшествует переворот нравственный. Верность этого тезиса, проявившаяся в ХIУ и ХУII веках, подтвердилась в России и в начале века ХХ-го. Уже сам Ключевский, особенно после поражения в японской войне и «кровавого воскресенья», которое Василий Осипович назвал «нашим вторым Порт-Артуром», успел констатировать неизбежность психологической дискредитации русского правящего режима. «Алексей царствовать не будет», - повторил Ключевский публично в 1905 году свою более раннюю дневниковую догадку.
Именно этот феномен конвертации негативных духовных процессов в социально-политические стал предметом исследования и блестящей когорты историософов Серебряного века. Их историософия явилась в двух разных видах, иногда остро конфликтующих между собой. Вспомним дискуссию между «Вехами» и оппонирующими им кадетскими «Антивехами». Но, тем не менее, можно настаивать на том, что эти потоки представляли собой разные направления среди методологических последователей Василия Ключевского.
Первый поток, назовем его религиозно-философским, был представлен авторами веховского направления - Сергеем Булгаковым, Николаем Бердяевым, Семеном Франком, Петром Струве и другими. В центре их внимания именно «тема Ключевского»: исследование метаморфоз русского сознания, религиозных метафизических оснований политики. Вспомним такие принципиальные работы, как «Карл Маркс как религиозный тип» Сергея Булгакова, «Душа России» Николая Бердяева или коллективные сборники «Вехи» и «Из глубины». Но прямыми последователями Ключевского были и их оппоненты, которых я бы отнес к кадетско-позитивистскому лагерю. Напомню, что выдающиеся историки-кадеты, лидеры конституционно-демократической партии Павел Милюков, Александр Кизеветтер, Александр Корнилов были непосредственными учениками Василия Осиповича.
Могу утверждать также, что лучшее из того, что было написано в русской эмигрантской историософии, будь то «Мысли о России» Федора Степуна, «Судьба и грехи России» Георгия Федотова, рассуждения о соотношении «России и Свободы» Владимира Вейдле, - что все это тоже прямое развитие «темы Ключевского». Посмотрите хотя бы относительно раннюю работу Федотова «Революция идет» 1926 года, сделавшую его знаменитым в эмиграции. Это работа, прямо применяющая принцип, использованный Ключевским в анализе истоков русской смуты. Можно сказать, что это вообще демонстративно ученическая статья выдающегося ученика. Федотов «копировал» методологию Ключевского подобно тому, как Брюллов набивал руку, копируя Микеланджело в Ватикане.
А как обстоит дело с методологией Ключевского применительно к последним событиям в России, под коими я имею в виду антикоммунистическую революцию и весь постсоветский период? Нельзя отрицать: у нас наметилась прекрасная школа экономико-детерминистского анализа последних лет существования коммунистического режима и его краха. Блестящим примером такого анализа я бы назвал «Гибель империи» Егора Гайдара. Но это не отменяет другого факта - отсутствия в литературе фундаментальных гуманитарных текстов, основанных на упомянутом выше уроке Ключевского. «Гибель империи - 2» пока не создана. Притом, что и среди наших современников есть блестящие образцы исследований того типа, о котором я говорю, они не имеют отношения к новейшей нашей истории.
Я вспоминаю Александра Михайловича Панченко, с которым мне довелось быть близко знакомым. То была зима 1990-1991 годов, когда он читал цикл лекций о русской культуре в Париже для русистов. Русских тогда в Париже было очень немного, я общался с Панченко почти ежедневно. Вспоминаю его великую книгу о духовных сдвигах в России в канун петровских реформ - это бесспорно продолжение линии Ключевского. Но о периоде, о котором я веду речь, ничего такого у нас нет.
Конечно, литература, работающая с проблематикой ценностей коммунистической эпохи и их постепенной деградации, у нас тоже была. Но какая? Вспомним хотя бы сборник 1988 года «Иного не дано». Он написан совсем не в экономико-детерминистском ключе, там таких текстов подавляющее меньшинство. Это сборник, в котором доминирует, скорее, именно духовно-психологическая тематика. Однако основной корпус составили здесь статьи, которые, выражаясь словами известной оппозиции Николая Бердяева, представляли собой все-таки не «философскую истину», а концентрированную «интеллигентскую правду». Кстати, сама постановка вопроса: «Иного не дано» (я говорил и писал об этом сразу по выходу книжки) - абсолютно бесплодна в методологическом смысле. Точно так же, как другое популярное выражение эпохи антикоммунистической революции: «Так жить нельзя». Это могли формулировать люди, скорее всего, не читавшие Ключевского либо не усвоившие его главных уроков. Жить можно очень по-разному, и «иное» - всегда дано.
Но принципиально новое, устойчивое «иное» - это всегда результат позитивных изменений нравственного состояния общества. Были ли такие серьезные подвижки, вызвавшие, помимо экономических причин, обвал коммунистического социума? Думаю, были, но они почти не исследованы. Вопрос, который сейчас разъединяет политические лагеря: перестройка и антикоммунистическая революция - это результат модернизации или деградации общественной нравственности и политического сознания? Чем была перестройка - демократической революцией или «катастройкой», как назвал ее покойный Александр Зиновьев? А что было в 1990-х? Мы начинали тогда выходить из смуты к национальному возрождению или, напротив, окончательно погрузились в смуту? Вопросы совсем не риторические. Кстати, мой двоюродный брат десятки книг написал про то, что горбачевская перестройка и ельцинские реформы - это как раз результат деградации, деморализации, иногда инспирированной извне, результат демонтажа народа, сопровождавшийся беспрецедентной манипуляцией сознанием. Я понимаю, что большинство из присутствующих с такой позицией не согласны, но серьезных текстов на эту тему у нас почти нет.
Между тем, еще Федор Степун - прямой, на мой взгляд, ученик Ключевского и человек, в чьем либерализме сомневаться не приходится, бесспорный наш союзник - неоднократно писал в эмиграции, что выход из коммунизма будет вовсе не благостным, а очень и очень тяжким. Хуже большевизма будут развалины большевизма - вот пророчество Степуна. Он предчувствовал, что у позитивного (а не просто разрушительного) выхода из коммунизма в России будет слишком мало духовно-нравственных предпосылок. И он, к сожалению, оказался прав.
Я думаю, что победа над большевизмом стала возможна в результате сложения действий по крайне мере двух духовных авторитетов: я имею в виду Солженицына и Сахарова. Их работа по делегитимации коммунизма была беспрецедентна. К сожалению, при их равно антикоммунистических жизненных позициях картины мира у них были не только разными, но и конфликтующими, что не могло не наложить негативный отпечаток на наше духовное, а потом и политическое развитие. Это показала, например, последующая полемика таких фигур, к которым по отдельности можно относиться с симпатией, - Натана Эйдельмана и Виктора Астафьева, западника-либерала и демократа-почвенника.
Помните их нашумевшую переписку 1986 года, потом неоднократно перепечатанную? Это, конечно, была уже деградация спора западников и самобытников, обусловившая постепенную деморализацию антикоммунистического лагеря. И такое выхолащивание антикоммунистического пафоса при запаздывании роста демократического сознания и привели к свертыванию реформ, к политическому антидемократизму. Политическому погрому предшествовал идейный антидемократический погром, который не закончился, на мой взгляд, и по сей день, и это именно он продолжает создавать почву для авторитарных действий.
Возможен ли новый подъем демократических и либеральных тенденций в России? Если следовать урокам Ключевского, то ответ будет: «Да, возможен». Более того, этот подъем просто неизбежен, если сначала пойдет новый этап демократизации и либерализации сознания. Кстати, Ключевский прекрасно показал, какими бывают и фальстарты либерализации и гражданской консолидации на примере лидера первого народного ополчения периода смуты, выдающегося гражданина Прокопия Ляпунова. Тот обрек себя на поражение, так как в глазах многих очень тесно ассоциировался с временными, но погубившими его репутацию союзниками. Выступая за «земскую Россию», он, однако, не погнушался союзом ни с Болотниковым, ни с Шуйским. Эти компромиссы и привели к его нравственной самодискредитации.
Мой вывод, который я выношу на нашу дискуссию, таков: то, что произошло в России, и то, что происходит сейчас, - это очередные подтверждения действенности уроков Ключевского. Но заключить свое выступление я все же хочу на оптимистической ноте, и приведу слова Осипа Мандельштама о Ключевском, о том, что означает его имя в переживании русских трагедий. Мандельштам - блестяще образованный гуманитарий, знал, о чем пишет: «Ключевский - добрый гений, домашний дух-покровитель русской культуры, с которым не страшны никакие бедствия, никакие испытания».

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо, Алексей Алексеевич. Вы вычленили в наследии Ключевского только один момент, сосредоточив наше внимание на духовно-нравственной составляющей его понимания русской истории. В этом ракурсе она выглядит чередованием духовно-нравственных деградаций и духовно-нравственных возрождений России. Но остается открытым вопрос о том, почему происходят деградации, почему они сменяются возрождениями и почему возрождения ведут к новым деградациям. Есть ли у Ключевского подходы, которые дают ответ на этот вопрос? Хотелось бы, чтобы мы к этому сюжету еще вернулись. А пока предоставляю слово Ольге Анатольевне Жуковой.

Ольга ЖУКОВА (профессор кафедры культурологии Московского педагогического государственного университета):
«Ключевский показал основное противоречие русской истории как проблему отношения русского ума к русской действительности»
Продолжая линию рассуждений Алексея Алексеевича, я хочу начать с вопроса, который Игорем Моисеевичем Клямкиным был уже затронут, - по поводу актуальности наследия Василия Осиповича Ключевского. В данном отношении ситуация выглядит, на мой взгляд, достаточно парадоксально. Поскольку утверждение о том, что Ключевский - классик, абсолютно верно, его наследие должно постоянно актуализироваться. Но если посмотреть на реальную востребованность его текстов и реальный интерес к той проблематике, которую он затрагивает в своих трудах, то круг читателей оказывается очень узким. И это притом, что сегодня отсутствует и грамотная дескрипция, и уж, тем более, какой-то выверенный ценностно-нормативный взгляд на отечественную историю. Ключевский же как раз и создал подобный глубоко продуманный исторический нарратив, и потому было бы продуктивно обратиться к его выверенному взгляду. Тем более, что политическая идентичность Ключевского с точки зрения либеральной наклонности не может быть подвергнута сомнению.
Вспомним слова Г.П. Федотова, говорившего, что, как минимум, два поколения русского образованного общества - та культурная среда, в которой воспитывались классики русского либерализма, воспринимала историю в духе Ключевского или, как сказал Федотов, «мы знали историю так, как она привиделась Ключевскому». Нас, конечно, может интересовать не архивирование наследия Василия Осиповича, потому что прошлое ради прошлого - это сугубо исследовательский интерес. Но если прошлое воспринимать как часть живого опыта современного человека, то тогда Ключевский может способствовать историческому самопознанию нации. Тогда его труды и его вопросы, заданные будущим поколениям, становятся тем бродильным элементом и стимулом рефлексии, которой сегодня так не хватает. И в первую очередь основой здесь являются сюжеты, вокруг которых Ключевский выстроил социально-политическую историю России. В чем же идеи и концепты Ключевского аутентичны современности?
Вы, разумеется, обратили внимание на те вопросы, которые вынесены сегодня на обсуждение. А ведь это, в основном, афористика Ключевского. Готовя сегодняшнее собрание, мы ее просто «переформатировали», обратили к будущему, пользуясь лексикой Василия Осиповича и, отчасти, позаимствовав его стиль. И если от этого отталкиваться, то тематизировать, говоря философским языком, наследие Ключевского мы можем с помощью одного вопроса: «Есть ли либеральные перспективы у российского государства и общества, которое, как правило, во всех своих поворотах и цивилизационных выборах почему-то склоняется к консервативному варианту, консервативной тенденции?». И эту консервативную тенденцию Ключевский очень ясно выделил, оценил и попытался, помня о ней, найти средства к самоисправлению общества. Как же и где же искал он эти средства?
Прежде всего, он пытался определить главное противоречие русской истории. Оно, по Ключевскому, заключается в том, что образованный русский ум напитался запасом нравственных и политических идей европейского культурного мира, заимствовал их, но свои идеи при этом не выработал. Сложилась очень сложная комбинация двух феноменов - имеющейся наличной духовной и политической традиции и того запаса передовых идей, которые могли бы составить основу эволюционного развития русского общества, русского мира. И вот Ключевский показал самое главное противоречие русской истории как проблему отношения русского ума к русской действительности. То, что он назвал в своих знаменитых лекциях «двойным процессом в русском уме»: с одной стороны, есть критическое отношение к исторически сложившейся действительности, основанное на заимствованных идеях, с другой - критическое отношение к самим этим заимствованным идеям.
Вот то противоречие, та неорганичная двойственность, которую фиксирует и которую пытается преодолеть Ключевский. При этом он как бы предостерегает настоящих и будущих творцов российской истории, что в расчищенную, оголенную от культурных пластов почву сеять нельзя, а нужно продолжать работу по приспособлению нравственного и социального порядка национального бытия к передовому запасу тех самых политических европейских идей. Кстати, сам Василий Осипович рассматривал себя звеном в этом процессе и говорил о том, что пореформенное общество и, прежде всего, те люди, которые включились в работу по самоисправлению этого общества, данные вопросы поставили, но решили их достаточно плохо. Таким выводом завершается его курс русской истории - оценкой исторического вклада своего поколения и своего собственного труда. И если мы сегодня будем читать историю «по Ключевскому», то он поможет нам подобрать инструменты для адекватного понимания не только прошлого, но и дня сегодняшнего - в частности, такого важнейшего вопроса, как культурно-политическая идентичность. В этом случае мы увидим, что по-прежнему существует раскол русского ума и русского мира, раскол российской политической нации в отсутствие базовых ценностных оснований и, соответственно, ценностного консенсуса общества.
Говоря о Ключевском, нельзя обойти тот факт, что он, будучи великим учеником великого учителя, отошел от государственнической идеологии С.М. Соловьева в исторической науке и на первый план поставил интересы человеческой личности и людского сообщества. Он рассуждал в категориях модерна, т.е. в категориях национального государства и национальной культуры. Однако, в таком случае, не устарела ли история по Ключевскому уже потому, что она возвращает нас к лексике национального и универсального, к тому философскому вопросу, который возник в эпоху романтизма? Нет, не устарела, потому что сам вопрос этот в России до сих пор не решен. Ключевскому удалось показать, что предрасположенность русской истории к консервативному варианту развития имеет место по причине особых отношений между разумом и верой в России. А истоки этой проблемы тоже ведь восходят к эпохе романтизма, и она тоже, как и во времена Василия Осиповича, все еще остается для России проблемой
Ключевский, вспоминая значение религиозной школы в своем образовании, вынужден был признать, что она его не столько учила, сколько поучала. Не переставая быть человеком христианской культуры, он выступил как критик ритуализированного, обытовленного православия. Пожалуй, мало у кого еще найдем мы такие резкие оценки духовенства, о котором он говорит, что оно учило «не познавать и любить Бога, а бояться чертей».
Тем не менее, культурная идентичность Ключевского - это идентичность человека русского мира и христианской традиции. Поэтому как ученый он вынужден признавать двойственную роль православной церкви в созидании социального и культурного порядка: с одной стороны, позитивную роль ее духовно-нравственных идеалов, а с другой - роль негативную, которая проявлялась в консервации не лучших сторон жизни, легитимируя, в том числе, и закрепощение человека. Как может быть снято это противоречие? Ответ Ключевского: оно не может быть снято в отсутствие рефлексии и рационализации смыслов. Василий Осипович неоднократно указывает на данную проблему - в частности, когда разбирает сюжеты, связанные с русским религиозным расколом. Он говорит о сложившейся в России латинобоязни и неуважении к разуму - особенно к его присутствию в ведомстве веры.
По Ключевскому, пренебрежительное отношение к разуму и стало одной из причин, которая не позволила эволюционно развиваться русскому обществу. Какое может быть историческое творчество нации, когда в школьных прописях для учеников прямо говорится, что братия не должна высокоумствовать, сторониться эллинских борзостей и риторских астрономов, с мудрыми философами рядом не сидеть, бежать от философии, дабы учиться книгам священного закона, думая о том, как спасти свою грешную душу от грехов. Этот запоминающийся пример из «Курса русской истории» свидетельствует о драматическом расхождении опыта разума и веры в отсутствие школы мысли - той мысли, которая запускает механизм самопознания и рефлексии над своим собственным культурным преданием.
Соответственно, получилось так, что любая линия развития, любой модернизационный проект в отечественной истории был связан с разрывом и с расколом по отношению к прежней традиции. Например, проект Петра I, который отнесся к старине, как к мятежу. И Ключевский реконструирует эту логическую связку: старина - это раскол, раскол - это мятеж, значит, старина - это мятеж. Как можно отнестись к своей базовой культурной традиции, как к мятежу? Ведь это - национальная трагедия. И, тем не менее, при таких обстоятельствах любое преодоление косности становится радикальным отказом от прежней системы ценностей. Таким образом, невыученным уроком Ключевского, согласно его видению истории, оказывается постоянный раскол нации, которая находится между радикализмом и охранительством. А проблему, которую ставит автор курса русской истории, на мой взгляд, можно определить как проблему синтезирования европейских идей русским умом в рамках исторически усвоенной духовной традиции.
Сегодня критический ум Ключевского нам очень нужен. И если понимать и интерпретировать его наследие в проблемном поле сегодняшнего дня, то опыт либерализации России, осуществления в ней либерального проекта будет успешным, если почвой для подобного проекта окажутся ценности национальной культуры. Таков главный вывод, который напрашивается при чтении истории Ключевского.

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо, Ольга Анатольевна. Проблема, по-моему, в том-то и заключается, чтобы определить, на какие именно ценности национальной культуры мог бы опереться в России либерализм. Второй содокладчик - Михаил Афанасьев. Пожалуйста, Михаил Николаевич.

Михаил АФАНАСЬЕВ (директор по стратегиям и аналитике ГК «Никколо М»):
«Социальный антагонизм и всеобщее недоверие - таков диагностированный Ключевским механизм системного кризиса российского общества»
Передо мной пять сложных вопросов и десять минут времени. Начну отвечать на первый вопрос, и, может быть, успею на него ответить. Итак, «помогает ли Ключевский понять советское и постсоветское общество?»
Конечно, читать Ключевского нужно, чтобы знать и чувствовать русскую историю, без чего нельзя понять советское и постсоветское общество. Однако не стоит думать, что в его лекциях по русской истории или в «Боярской думе» можно найти исчерпывающие объяснения советскому строю и постсоветскому неустройству. Я вообще думаю, что советский и постсоветский социумы не являются воспроизводящимся инвариантом русской истории, как бы его там ни называли: «государственным крепостничеством», «авторитаризмом» или как-то еще. Во всяком случае, о подобной социально-исторической «системе-матрице», про которую у нас часто толкуют, Ключевский ничего не говорил.
Концепцию русской истории по Ключевскому можно, пожалуй, свести к двум генеральным тезисам. Первый тезис: относительная слабость сословий и, соответственно, относительная сила государственной власти в конце ХУ и первой половине ХУ1 веков, т.е. в то время, когда складывалась русская разновидность европейского абсолютизма, что привело к закрепощению сословий. А дальше, с ХУШ века - и это второй тезис - начался обратный процесс раскрепощения сословий, или, по слову самого Ключевского, «возвращение к совместному историческому действию русского народа».
На этом пути Ключевский выделял и солидаризовался с позицией «людей меры и порядка», как он их называл, поясняя, что таким людям равно чужды и стремление учинить хаос ради устроения нового порядка, и готовность пожертвовать ради старообрядного правоверия самой верой. Кстати говоря, такими словами он охарактеризовал Екатерину Великую. При этом в отличие от легиона «прогрессистов», всегда готовых заболтать модернизацию, Ключевский ясно указывал две простые цели и два простых критерия действительной модернизации:
а) «общее благо» (благосостояние народа);
б) «политическое общежитие», обеспечивающее достижение такого общего блага.
Следует напомнить, что Ключевский диагностировал не только слабость русских сословий-классов перед государевой властью, но и, что не менее важно, их вражду друг с другом. То есть социальный антагонизм не только вертикальный, но и горизонтальный. Он говорил о «тройственном антагонизме» применительно к ситуации середины Х1Х века, когда готовилась и проводилась Великая реформа. Тогда в русском антагонизме сошлись правительство, дворянство и крестьянство, а потом, через двадцать-тридцать лет, в круг антагонистов вошли буржуазия и рабочий класс.
Итак, социальный антагонизм и всеобщее недоверие - вот диагностированный Василием Осиповичем механизм заглубляющегося системного кризиса русского общества. Отсюда следует генеральный вывод: «малость», «худость» социального опыта мирного межсословного взаимодействия - это главная социально-историческая проблема России, как видел ее Ключевский. Соответственно, накопление опыта широкого социального, «межсословного» взаимодействия являлось (и до сих пор остается) главной социально-исторической задачей, стоящей перед Россией.
Здесь, как видим, получается порочный круг или то, что Дуглас Норт назвал плохой «институциональной колеей». Как же преодолеть и возможно ли преодолеть этот фундаментальный социальный недостаток? Можно ли из такого вот круга национальной истории выйти в спираль устойчивого развития?
По Ключевскому, выйти можно и нужно. Выход он связывал с пробуждающей и развивающей национальные силы деятельностью просвещенного правительства. В этом он усматривал особенность исторической ситуации в России и «окольного пути русского». В своем очерке о Екатерине он говорит, что в «Европе низы диктуют правительству, а в России правительство пробуждает низы и втягивает их в совместную работу». Говорит, прошу заметить, без всякого сарказма, о пробуждении народа на зов правительства. Правительственное устроение социального мира, замирение социальных антагонизмов, понуждение к социальному компромиссу, учреждение правил и механизмов политического общежития - это, по сути дела, не что иное, как программа развивающего государства или, выражаясь языком современной социальной науки, «государства развития».
Таким образом, если говорить об уроках Ключевского, то я вывожу из его трудов следующую историко-социологическую триаду.
Первый пункт - европейский генезис русской истории. Ключевский, конечно, любил подчеркивать русскую самобытность, но он описывал ее в рамках европейской истории и посредством европейских концепций. Из исходного пункта национальной истории следует национальная сверхзадача - русское возрождение, понимаемое как русско-европейский ренессанс.
Второй историко-социологический урок касается необходимости для успеха национального развития России крепкого и авторитетного государства развития, или в терминологии Ключевского - деятельного, просвещенного правительства.
Третий урок носит методологический характер, и состоит он в преобразовательском почвенничестве или почвенническом реформизме, за который ратовал и которого придерживался историк-просветитель-публицист Ключевский. Это такой реформизм, который не обесценивает и разбазаривает, а, наоборот, сберегает и преумножает социальный капитал нации и местных сообществ.
Это и сегодня вполне актуальная программа. Увы, для решения национальной сверхзадачи в России обычно как раз не хватало деятельного, просвещенного правительства и преобразовательного почвенничества. Да и сам Василий Осипович без излишнего оптимизма смотрел на готовность к созидательному взаимодействию русских радикалов и консерваторов, верхов и низов России. В очерке, посвященном 50-летию со дня смерти Грановского - а оно совпало с революционной ситуацией октября 1905 года, Ключевский писал о трагической судьбе независимых русских общественных деятелей - таких, как Грановский, Соловьев старший, Кавелин, Чичерин (к ним он явно относил и себя). Это те самые «люди меры и порядка», и все они, как отмечал Ключевский, уходили из жизни с печатью трагедии на лице. В октябре 1905 года, когда в России всякий, кому не лень, толковал о Конституции, это было трагическое предчувствие.

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо, Михаил Николаевич. Мы выслушали три содержательных сообщения. Во всех них, как мне показалось, Ключевский рассматривался не столько как историк, сколько как мыслитель, ищущий выход из прошлого в будущее, а в самом прошлом ищущий опоры для изменения исторического маршрута России. И я бы хотел, чтобы в ходе дискуссии мы больше внимания уделили вопросу о том, что конкретно есть в русской истории «по Ключевскому», какой именно позитивный капитал, позволяющий не только временно возрождаться после деградаций, но и преодолеть саму тупиковую цикличность этих деградаций и возрождений.
Михаил Николаевич Афанасьев говорил, что Ключевский констатировал европейское начало русской истории. Давайте это тоже обсудим, у меня здесь есть вопросы. Ольга Анатольевна ссылалась на знаменитое высказывание Василия Осиповича, что русский ум хватается за чужое и не может соединить это чужое со своим. Но что означает такое соединение и как его осуществить? Похоже, ответ Ключевский не нашел. Когда он рассуждает о славянофилах и западниках, он не примыкает ни к тем, ни к другим, но и органически синтезировать их идеи в чем-то третьем у него не получается. И потому у меня такое впечатление, что для него вопрос о динамике русской истории оставался открытым. Да, главную развивающую и консолидирующую силу он, как напомнил нам Михаил Николаевич, видел в правительстве, однако реального реформаторского потенциала у правительств своего времени не обнаруживал.
Так что вовсе не случайно, может быть, не стал Ключевский продолжать свой курс применительно к пореформенной России, завершив его эпохой Николая I. Показательно и то, что в начале ХХ века он как-то заметил, что интеллектуально и психологически остался в веке ХIХ-м. Короче говоря, в наследии Ключевского обнаруживается, по-моему, и вопрос о том, каковы специфические особенности российской истории, каков ее модернизационный потенциал и каковы перспективы ее возможной эволюции. Подчеркиваю: вопрос, а не ответ.
Переходим к свободной дискуссии.

Александр ОБОЛОНСКИЙ (профессор Высшей школы экономики):
«Актуальность Ключевского в том, что он показал: в России при обилии законодательства всегда было мало Права»
Не на все, но на два вопроса из вынесенных на обсуждение я попробую отреагировать. В последнее время мне часто вспоминается фраза из дневников Ключевского о том, что история ничему не учит, но она строго наказывает за невыученные уроки. И вся история нашего ХХ века, а также первое десятилетие века ХХ1-го служат для меня печальным подтверждением этой максимы.
Прежде всего, в связи с тем, что говорил Михаил Николаевич Афанасьев, мне вспомнилась замечательная фраза Ключевского о екатерининской Комиссии по выработке Уложения. Когда она собралась, то, как пишет Ключевский, главным было преодолеть закоренелое общественное недоверие к правительственному призыву к содействию, ибо общество по опыту знало, что ничего из этого, кроме бестолковых распоряжений и новых тягостей, не выйдет. Думаю, эта фраза дает много материала для близких и далеких аллюзий.
Теперь по первому вопросу: помогает ли Ключевский понять историю нашего ХХ века? Это самый удобный момент, чтобы поговорить об отношении Ключевского к реформам Петра I. В начале своих текстов на эту тему, особенно в публичных лекциях, Ключевский говорит общие позитивные, «политически корректные» вещи: называет реформатора Великим, отмечает в нем «счастливое сочетание талантов» и т.п. Но если мы возьмем и будем внимательно читать четвертый том его курса, посвященный петровской реформе, то увидим и другое. Мы увидим, что его дифференцированный анализ различных сторон деятельности Петра буквально камня на камне не оставляет от столь любимого нашего тезиса о замечательном Петре, до которого якобы был мрак, а с ним снизошел на Россию свет.
Напомню основные выводы Василия Осиповича.
Во-первых, он констатирует сугубо инструментальное отношение Петра к Западу. Петр, по Ключевскому, брал на Западе только средства - прежде всего, технические и военные, но абсолютно дистанцировался от духа, эти средства породившего, что и проявилось в цитируемой Ключевским петровской фразе: «Европа нам нужна на несколько десятилетий, а потом мы повернемся к ней задом».
Во-вторых, Василий Осипович пишет о чудовищной человеческой цене петровской политики. Он приводит такие цифры: в 1710 году, к середине петровского царствования, население в России по сравнению с 1680 годом уменьшилось на четверть.
В-третьих, констатируется невероятный взлет коррупции при Петре. Есть у Ключевского такая замечательная фраза: «Дьяки и подьячие XVII века брали умереннее и аккуратнее, а дело свое знали лучше, чем их европеизированные преемники, которые отличались полным бесстрашием по поводу злоупотреблений». И еще он говорит, что именно при Петре появилось бюрократическое государство, которое стеной отгородилось от общества.
В общем, мое прочтение Ключевского и его отношения к Петру следующее: Петр был псевдомодернизатором, который лишь оседлал и повернул к худшему те тенденции к модернизации, которые уже и без того сложились к началу его царствования, и оседлал он их лишь для того, чтобы усилить государственный деспотизм, сделать его более эффективным, но с точки зрения все тех же деспотических, античеловеческих, имперских целей. Конечно, всякая историческая аналогия условна и даже может ввести в заблуждение, но в петровской модернизации с оговорками, но вполне определенно просматривается прототип модернизации сталинской.
Актуален ли сегодня Ключевский? Отвечу его же замечательным пассажем: «Меня часто обвиняют в том, что я в русской истории мало обращаю внимания на право. Но меня приучила к этому русская жизнь, которая веками не признавала никакого права». И далее: «Юрист, и только юрист, ничего не поймет в русской истории, как целомудренная фельдшерица никогда не поймет целомудренного акушера». Потому что в России при обилии законодательства всегда было очень мало собственно Права. В сущности можно сказать, что Ключевский в этом смысле был своего рода предтечей либертаризма на русской почве.
Утратило ли современное российское общество средства к «самоисправлению»? С моей точки зрения, нет, не утратило. И я надеюсь, что эмпирическое подтверждение этой точки зрения появится в течение пяти-шести лет. Появится вопреки очень популярной у нас идеи исторической фатальности, якобы неизменности нашей ментальности, из чего выводится, что нам ничто хорошее, в том числе западное, не подходит и у нас не привьется. Причем любопытно, что парадигма эта популярна на прямо противоположных идеологических флангах. Для либералов она имеет окраску безнадежности и одновременно служит как бы индульгенцией на пассивность, когда они говорят об этом упаднически: дескать, увы, народишко у нас такой, что ничего хорошего у нас не получается. С другой стороны, консерваторы-охранители всех видов говорят об этом с видимым удовольствием, любят цитировать Пушкина: дескать, правительство - единственный европеец в России. На самом деле, это уже и во времена Пушкина было далеко не так, а теперь тем более. Привожу запись Вернадского из его дневников (причем сделанную в 1938 г.): «Политическая верхушка в деловом и нравственном выражении хуже средней массы народа, в партии собрались подонки, воры ...» Так что Алексей Навальный имеет неплохих предшественников в этом плане.
И последнее, о чем я хочу сказать. Есть такой без конца повторяемый тезис, что история не имеет сослагательного наклонения. Конечно, как хроника событий она его не имеет, но как только она начинает становиться наукой, она просто обязана включать в дискурс обсуждение различных альтернатив развития. И очень хорошо, что Институт всеобщей истории выпустил несколько сборников как раз об альтернативной истории. Я напомню фразу Гуссерля, что переживание не реализовавшихся исторических альтернатив есть необходимый атрибут исторического сознания. А так называемый value free approach и прочие модные вещи хороши на уровне получения и анализа фактов. Но чаще всего этим прикрывается некая безразличность к судьбам реальных стран и людей, этакое равнодушие наблюдателя из башни из слоновой кости. У Ключевского этого никогда не было, о чем здесь справедливо говорили выступавшие до меня.

Игорь КЛЯМКИН:
Насколько могу судить, в интеллектуальной среде всеобщего восхваления Петра в наши дни не наблюдается. Скорее, дело обстоит наоборот. А вот Ключевский таким «антипетровским», каким вы его представили, по-моему, не был...

Александр ОБОЛОНСКИЙ:
Возьмите четвертый том - убедитесь сами.

Игорь КЛЯМКИН:
Да, он говорил, что брали у Запада средства, но не брали способы их достижения. Это так. Но это не значит, что он критически оценивал сам факт того, что брали средства.

Александр ОБОЛОНСКИЙ:
В том-то же и суть: взять плоды чужого развития, но ни в коем случае не дух свободы и интеллектуального поиска, их породивший. Ибо этот дух несовместим принципиально с петровским деспотизмом.

Игорь КЛЯМКИН:
Ключевский это констатировал, но альтернативы петровскому варианту развития он, насколько помню, задним числом не выдвигал. И вообще пристрастия к «сослагательному наклонению», т.е. к альтернативистскому подходу в его трудах я не обнаружил. Может быть, я чего-то не заметил или забыл. Послушаем, что профессиональный историк нам скажет

Сергей СЕКИРИНСКИЙ (ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН):
«Современный историк, независимо от предмета его занятий, нередко ближе не к Василию Ключевскому, а скорее к Николаю Карамзину»
Ключевский умер сто лет назад, но до сих пор он остается самым читаемым далеко за пределами профессионального круга русским историком. Иногда даже создается впечатление, что, подобно тому, как в иные времена, согласно ироническому замечанию Василия Осиповича, «вся философия нашей истории сводилась к оценке петровской реформы», а «весь смысл русской истории сжимался в один вопрос: о значении деятельности Петра», так и ныне всю историографию отечественной истории сводят к «Курсу» Ключевского. Вряд ли стоит доказывать, что дело обстоит иначе. Но исключительное признание Ключевский, конечно, заслужил не напрасно.
У всякого времени - свой конек. И свои историки, которые не стоят в стороне от жизни. Поэтому, говоря о Ключевском, читаемом в наши дни, нельзя не сказать о преобладающем житейском умонастроении значительного сегмента современного научно-исторического сообщества. Это умонастроение коротко определяется формулой «тоска по былому», и оно сильно влияет на профессиональную деятельность тех, кто его разделяет. Так происходит и когда речь идет о сравнительно недалеком прошлом, составляющем часть собственной жизни историка, и когда он экстраполирует нажитый опыт в гораздо более отдаленные времена. Хотя кому, как не историку, знать, что «прошлое» - категория крайне изменчивая: достаточно сравнить дореволюционную Россию и тоже ушедший в небытие Советский Союз. Любой «застой» рано или поздно теряет последних приверженцев среди современников, чутких к жизни, а «ретроспективные утопии», возвращающие «застою» видимость обаяния, создаются уже в другие времена, одно из которых мы переживаем сейчас.
Однако сам Ключевский к такому типу историков не принадлежал. В середине Х1Х века отечественная историография в лице К. Кавелина, С. Соловьева, Б. Чичерина, самоопределяясь в качестве историко-научного знания, давала и свой прогноз социально-политического развития России. При этом миф о Петре Великом - первой свободной личности в России и образцовом реформаторе - оставался стержневым звеном в историческом обосновании либеральных реформ. Ключевский жил в иную эпоху. Отдавая Петру должное, историк уже не видел в нем примера для подражания, предлагая расширить сферу критического анализа русского прошлого за счет тех «приемов и привычек управления», которые окончательно сложились при Петре, но совсем не оправдывались изменившимися условиями в конце Х1Х - начале ХХ веков.
А в наши дни среди историков становится модным не столько писать о назревших в тот или иной момент преобразованиях, сколько рассуждать о способности либо неспособности общества воспринимать разрушение традиционных институтов, о несоответствии его адаптационных возможностей темпу модернизации. Все это можно было бы приветствовать, но с одной оговоркой, заимствованной у Талейрана: «Не слишком усердствуйте!» Ведь историк - не «археолог» (в старинном понимании термина), не просто «любитель древностей», целиком погруженный в мир прошлого, хотя именно такое отношение к ремеслу входит в последнее время в моду. Историк - тот, кто способен в истории почувствовать, говоря языком людей Х1Х столетия, ее «преобразовательный дух». Тот, кто носит в сердце, как было замечено об одном из ее немаловажных субъектов - Александре II, «инстинкт прогресса». Блистая отсутствием этих свойств ума и души, современный историк, независимо от предмета его занятий, нередко ближе не к яркой плеяде своих предшественников и современников Великих реформ и, тем более, не к продолжившему их труд Ключевскому. Он ближе, скорее, к Николаю Карамзину, который, как известно, считал, что «всякая новость в государственном порядке есть зло».
Сегодняшние историки не похожи на Ключевского, в том числе, и потому, что в его время в России к историкам было другое, чем сейчас, отношение. Летом 1893 года в одном из императорских дворцов Петербурга состоялся примечательный разговор о воспитании августейших детей. Собеседниками были Ключевский и министр императорского двора И. Воронцов-Дашков, личный друг Александра III. Университетский профессор, призванный к исполнению новой для него роли наставника великого князя Георгия Александровича, в скором будущем - престолонаследника, тотчас же поинтересовался у министра мерой отводимой ему свободы и услышал в ответ: «Вы должны помнить, что вы - профессор и преподаете, что находите нужным. Делайте, что следует делать, а что из этого выйдет, за это вы не отвечаете... Надобно рассеять мнения и предубеждения самоуверенного невежества: "Конституция - нелепость, а республика - бестолочь". У России общие основы жизни с Западной Европой, но есть и свои особенности. Что теперь несвоевременно, то еще нельзя назвать нелепостью...»
В этом наставлении для наставника бросается в глаза не только сам ход рассуждений, шедших вразрез с псевдорусской риторикой последних царствований, но и выраженное со всей определенностью доверие к ученому, признание самоценности его ремесла. В готовности даже неограниченной власти к самоограничению в тех случаях, когда речь заходила о разделении неполитических функций, - секрет ее уживчивости с яркими явлениями русской культуры, науки, просвещения и, соответственно, с европейским влиянием. Европейская траектория исторического движения империи и предопределила такую особенность политического мышления ряда представителей ее правящей элиты, как различение между «всегда нелепым» и «сегодня несвоевременным». Утрата же исторической перспективы, основой которой служило наблюдение уже обретенного Европой реального опыта, открыла дорогу для ретроспективных утопий. Выход из модернизационных конфликтов стали искать в имитации диалога с патриархальным народом, «простыми людьми», последним среди которых был Григорий Распутин.
За сто лет, прошедших после смерти Ключевского, люди его профессии многого натерпелись. Соответственно, изменились и критерии профессионализма, ставшего для лучших из них настоящей броней перед напором идеологии и политики, и потому заметно «окаменевшего». Высшим достижением историка стало считаться приращение фактов, допустимой слабостью - робость мысли, методологической изощренностью - намеренная запутанность выводов. Ведь сколько-нибудь значимая рефлексия о прошлом могла существовать только как точный сколок советской идеологии, а любой обобщающий труд вполне обоснованно ассоциировался не столько с утраченной свободой лекционного курса, сколько с принудительно-коллективной работой, стирающей индивидуальность и за это даже прозванной «братской могилой».
Но оборотной стороной такой защитной реакции науки оказалась потеря к ней живого общественного внимания. Не удивительно, что в подобном контексте Ключевский со своим «Курсом русской истории» оказался «живее всех живых». Его лекции, афоризмы, дневниковые записи с яркими зарисовками, остроумными парадоксами и налетом сарказма можно рассматривать в одном ряду с не теряющими остроты образцами русской классической сатиры или такими произведениями Х1Х века, как кюстиновская «Россия в 1839 году» и дневник профессора А.В. Никитенко. Произведениями, подчас оказавшимися даже более убедительными не столько в качестве свидетельств о тогдашней российской действительности, сколько как прогноз на все следующее столетие. Читая отзывы Ключевского, например, о сотрудниках Петра, в руках которых после его смерти «очутились судьбы России», нельзя отделаться от ощущения, что перед тобой встают легко узнаваемые современные образы: «Сотрудники реформы поневоле, эти люди не были в душе ее искренними приверженцами, не столько поддерживали ее, сколько сами за нее держались, потому что она давала им выгодное положение... Ближайшие к Петру люди были не деятели реформы, а его личные дворовые слуги...Никакого важного дела нельзя было сделать, не дав им взятки... Дело Петра эти люди не имели ни сил, ни охоты ни продолжать, ни разрушить; они могли его только портить».
Злобой дня дышит и данный Ключевским 105 лет назад (в дневниковой записи) комментарий к истории взаимоотношений власти и общества в нашей стране, начиная с эпохи Александра I. Уподобляя реформы политической провокации, историк пояснял, что правительство давало обществу ровно столько свободы, сколько было нужно, чтобы вызвать в нем ее первые проявления, а потом накрывало «простаков». Отмечен был Василием Осиповичем и обратный эффект: «Оппозиция против правительства постепенно превратилась в заговор против общества». А разве только об имперских поляках и только ли о поляках было им сказано так, что и сейчас звучит остро, а читать больно: «Мы присоединили Польшу, но не поляков, приобрели страну, но потеряли народ».
Ключевский был наделен не только предощущением трагичного будущего, но и способностью перевоплощаться в давно ушедших исторических персонажей. Федор Шаляпин, которому довелось консультироваться с историком при работе над образом Бориса Годунова, свидетельствовал: «Говорил он... так удивительно ярко, что я видел людей, изображаемых им. Особенное впечатление произвели на меня диалоги между Шуйским и Борисом в исполнении Ключевского. Он так артистически передавал их, что, когда я слышал из его уст слова Шуйского, мне думалось: "Как жаль, что Василий Осипович не поет и не может сыграть со мною князя Василия!"».

Игорь КЛЯМКИН:
Благодарю вас. Очень интересно, по-моему, ваше замечание о разном понимании «профессионализма» досоветскими историками и их советскими и постсоветскими преемниками. Следующий - Сергей Магарил.

Сергей МАГАРИЛ (преподаватель Российского государственного гуманитарного университета):
«Надо помнить тезис Ключевского о том, что отечественная история не учит ничему, а только наказывает за невыученные уроки»
Не являясь профессиональным историком, я не возьмусь дискутировать о том, насколько научное творчество Василия Осиповича адекватно отражало отечественный исторический процесс. Я попытаюсь лишь проиллюстрировать, как работают научные идеи Ключевского. В частности, будет проиллюстрирован его тезис: «Отечественная история, в сущности, не учит ничему, она только наказывает за невыученные уроки».
В 1906 году Макс Вебер опубликовал статью «Переход России к псевдоконституционализму», в которой писал: «Когда знакомишься с документами российской империи, поражаешься, какой в них вложен труд, как тщательно они разработаны, но всегда направлены к одной и той же цели - самосохранение полицейского государства. Бессмысленность этой цели ужасает». Промелькнуло одиннадцать лет, и история наглядно продемонстрировала: полицейщина - не самый надежный интегратор социума. Империя развалилась.
Что воздвигли революционеры-победители на обломках полицейской имперской государственности? Они воздвигли еще более жестокую и беспощадную полицейщину в форме диктатуры. И вновь история подтвердила - полицейское государство недолговечно. Невозможно вообразить: Советский Союз - вторая сверхдержава - развалился в условиях мирного времени, в отсутствие критически значимых внешних угроз, защищенный мощнейшим ракетно-ядерным потенциалом и обладая всей полнотой государственного суверенитета.
А что воздвигает правящий класс постсоветской России? Не так давно даже сам президент Медведев напомнил: «Не следует слишком сильно затягивать гайки». Но ведь уже затянули, а значит, нас ждет очередное наказание за «невыученные уроки». И тип этого наказания тоже известен. Приведу один лишь пример.
В мае 1862 года (всего год спустя после отмены крепостного права) в Петербурге и больших провинциальных городах появилась прокламация, озаглавленная «Молодая Россия». Она начиналась словами: «Россия вступает в революционный период своего существования». Призывая революцию, «кровавую и неумолимую», идейные предшественники радикал-революционеров начала ХХ века писали: «Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы... Мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 1790-х годах... Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим...знамя будущего, знамя красное и с громким криком: "Да здравствует социальная и демократическая республика русская!", - двинемся на Зимний дворец, истреблять живущих там... Мы издадим один крик: "В топоры!", и тогда, кто будет не с нами, тот будет против, кто против, тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами... На сколько областей распадется земля русская - этого мы не знаем. Начнется война, потребуются рекруты, произведутся займы и Россия дойдет до банкротства. Тут-то и вспыхнет восстание, для которого будет достаточно незначительного повода!».
Текст прокламации содержит едва ли не все основные концептуальные положения грядущего большевизма. Его исторические предшественники отчетливо сформулировали важнейшие элементы революционной стратегии, включая беспощадный террор, истребление правящей династии, войну, как основную предпосылку восстания, реки крови, распад России.
История показала: программа «Молодой России» была грозным предостережением властям и образованному обществу страны, свидетельствуя о назревании острейшего исторического вызова и политического кризиса. Однако этот вызов практически не был замечен и, тем более, должным образом осмыслен. Общество не осознавало зарождавшихся на его глазах предпосылок надвигавшейся социальной катастрофы и ничего не предприняло для ее предотвращения. Исторический финал известен - имперская государственность рухнула; в горниле гражданского конфликта погибли миллионы.
Прошло 100 лет. Советские ученые пытались предупредить руководство СССР о нарастании кризисных явлений. Были доклады - вначале группы ученых во главе с академиком Кириллиным (конец 1970-х годов), а затем группы ученых во главе с нынешним академиком РАН Геловани (1985 г.). Причем вторая группа указывала, что при дальнейшем движении страны по инерционной траектории на рубеже 1990-х годов возможен коллапс. И вновь никаких выводов сделано не было.
Работая над одним из своих текстов, я решил посмотреть, что думают современные ученые-обществоведы о тенденциях постсоветской России. Мне не составило труда найти более 60 самых тревожных оценок тех системных рисков, которые вновь порождает движение России по инерционной, исторически тупиковой колее. Однако ни власть, ни общество на эти оценки и прогнозы опять-таки не реагируют. Где тут способность усваивать уроки истории?
Естественно, возникает вопрос: почему так? Сошлюсь на доклад присутствующего здесь Теодора Шанина, прочитанный им года три назад в дискуссионном клубе Билингва. По мнению г-на Шанина, в России, в отличие от англоязычных обществ, постигавших себя в процессе развития социальных наук, российское общество постигало самое себя из литературы.

Игорь КЛЯМКИН:
До Ключевского, как понимаю, так и не доберетесь?

Сергей МАГАРИЛ:
Так я же как раз иллюстрирую его идеи, как они работают в нашем современном обществе и почему мы хронически не способны извлечь уроки из предостережений классика и мудреца. Сэр Исайя Берлин, проработавший в посольстве Великобритании в Москве с 1945 по 1955 год, в 1957 году написал статью, где, излагая свои впечатления о советской интеллигенции, затронул и качество образования в СССР. По его мнению, в молодежи скорее поощряется интерес к техническим наукам. А чем ближе к политике, тем хуже образование. Хуже всего оно поставлено у юристов, экономистов, историков современности.
И последнее. Социокультурный раскол в ходе дискуссии был упомянут несколько раз. Осмелюсь предположить, что именно он - социокультурный раскол - породил в ХХ веке в России такие механизмы национального самоистребления, как гражданская война, коллективизация, голодомор, массовые государственные репрессии. Было также сказано, что социокультурный раскол, к сожалению, воспроизводится. Действительно, об этом свидетельствуют чрезвычайно высокий уровень взаимного недоверия россиян, глубочайшая и продолжающая расти имущественная поляризация. Вновь воспроизведен и высочайший уровень отчуждения народа от власти.
Уважаемые коллеги! Сохранение и воспроизводство социокультурного раскола означает: в обществе сохраняются предпосылки для нового старта механизмов самоистребления. Нам всем есть над чем подумать. Именно мы транслируем в общество социогуманитарные знания. И нынешнюю правящую псевдоэлиту воспитали мы с вами, уважаемые коллеги.

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо. Мы собрались обсудить, чем может быть полезна для понимания нашей истории - досоветской, советской, постсоветской - история Ключевского, а не для того, чтобы поговорить о русской истории вообще и ее уроках. Это другая тема. Дело не в том, что мы не хотим обсуждать ее в принципе, но она другая и уводит от предмета сегодняшней дискуссии. Пожалуйста, Липкин Аркадий Исаакович.

Аркадий ЛИПКИН (профессор Российского государственного гуманитарного университета):
«У Ключевского нет понятийных инструментов, необходимых для осмысления современной сложной ситуации»
Буду краток. Я не историк, а философ, поэтому выскажу лишь ряд общих методологических тезисов.
Начну с того, что социокультурная структура и институты сегодня и последние 300 лет в России в основе те же самые. Отсюда актуальность анализа деятельности Петра. Но адекватность анализа зависит от того понятийного аппарата, тех понятийных инструментов, которые используются. Я считаю, что таких инструментов у Ключевского нет. Он дает материал интересный, смотреть его надо, но вынести что-нибудь полезное сегодня, исходя из методики, которую он предлагает, нельзя, поскольку это все неадекватно, недостаточно для того, чтобы схватить современную сложную ситуацию.
Что касается вопроса о том, как с помощью западноевропейского ума научиться жить своим умом, то ответ на него, по-моему, очевиден: надо осваивать интеллектуальные средства, которые предложены Западом. Но они тоже могут оказаться недостаточными. И потому, что российский материал другой, и потому, что в связи с новым витком глобализации все качественно усложнилось, и аппарата, наработанного Западом, не хватает для решения даже его собственных проблем.
О других вопросах, предложенных для обсуждения. Утратило ли современное российское общество способность к «самоисправлению»? Кто же это знает? В любом случае надо «сбивать сметану». В каком объеме можно преподавать историю? Ну, во-первых, в таком, в каком школьники и студенты способны его усвоить, если хорошо преподавать. А во-вторых, преподавать лучше хорошо.
Несколько слов о невежестве и ответственности за невежество, о чем говорил один из выступавших. Здесь первый вопрос: невежество кого? Где те «прогрессивные» субъекты, которых призывают учесть взгляды экспертов? Таковых субъектов я не вижу, и это опять же связано с социокультурной структурой общества, причем не только сейчас. Как я уже сказал, она последние 300 лет в основном одна и та же. Как показывает анализ многих явлений (например, развития науки и техники), Октябрь 1917 не является таким уж обрывом основной институциональной традиции «вертикали власти», являющейся аналогом «иглы Кощея». Многие досоветские структуры и институты были воспроизведены в советский, а затем и в постсоветский период. Но, повторяю, понять их природу Ключевский нам не поможет.

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо, Аркадий Исаакович. Хотелось бы, конечно, побольше узнать о том, в чем именно заключается неадекватность инструментария Ключевского. Равно как и о том, какой инструментарий адекватен. Но времени на это у нас сейчас нет. Следующий - Александр Борисович Каменский.

Александр КАМЕНСКИЙ (декан факультета истории Высшей школы экономики):
«Не надо делать из Ключевского икону»
Я заранее прошу извинения за то, что то, что я скажу, может показаться чересчур резким. Прежде всего, хочу спросить: мы на поставленные вопросы пытаемся найти ответы на основе научного знания или на основе исторических мифов? Если на основе исторических мифов, то тогда понятно, каков будет результат. То, что мы слышим сегодня, - это преимущественно относится к историческим мифам. И один из них - миф о Ключевском как великом русском историке.
Когда мы говорим «великий математик» или «великий физик», мы понимаем, что это определяется достижениями в науке. Достижения Ключевского в науке - это ряд написанных им монографий. А «Курс русской истории» - это не научное исследование, это именно курс лекций. Здесь несколько раз говорилось: «Ключевский писал...» Но он не писал, а читал лекции, которые за ним записывали. И то, что мы имеем, - это отредактированная им реконструкция записей его лекций. Это популярные тексты, за которыми по большей части не стоят научные исследования. И те примеры, которые сегодня прозвучали, в значительной степени это только подтверждают.
Вот, скажем, Алексей Алексеевич Кара-Мурза в самом начале сформулировал нравственный урок, извлекаемый из Ключевского, и подтвердил его двумя историческими примерами из Х1У-го и начала ХУII века. Но интерпретация Ключевского полностью противоречит тому, что сегодня знают историки о событиях Х1У века и Смутного времени. Или вот была приведена цитата Ключевского о екатерининской Уложенной комиссии. Она свидетельствует о полнейшем непонимании Ключевским того, что в Уложенной комиссии происходило. Говорилось также о Петре и о дискуссии о Петре. Господа, но давайте вспомним, что точка зрения Ключевского на Петра эволюционировала, она не была все время одинаковой, и немалое значение имело то обстоятельство, что Ключевский сыграл, мягко говоря, не очень красивую роль в судьбе Павла Николаевича Милюкова. Ключевский заблокировал присуждение ему докторской степени за диссертацию, в которой Милюков предлагал абсолютно иной взгляд на Петра и петровскую реформу. И те цитаты из позднего Ключевского, которые здесь прозвучали, свидетельствуют о том, что, сделав это, он, на самом деле, использовал материалы Милюкова, петровскую реформу переосмыслив. А Милюкова, в свою очередь, опровергли в ХХ веке. Есть исследования, в которых доказывается, что, вопреки Ключевскому, не было никакого уменьшения податного населения на 25%. Не было этого! Неправильно он считал и пользовался недостоверными источниками. А у нас Василий Осипович как икона.
Странно, что многие люди, пытающиеся осмысливать судьбы отечества и размышлять о его будущем, свои знания русской истории основывают исключительно на Ключевском. Если у него что-то написано, значит, так оно и было. Но после Ключевского прошло 100 лет. Написаны сотни научных исследований, которые почему-то никто не хочет читать. А я скажу, почему. Потому что, в отличие от лекций Ключевского, они написаны сухим научным языком. А у Ключевского (те цитаты, что сегодня прозвучали, об этом свидетельствуют) очень яркий, очень образный язык, который легко запоминается. Я, к примеру, всегда своим студентам говорил: Ключевский написал, что при Анне Иоанновне немцы посыпались на Россию как горох. Вы один раз это прочитали и сразу запомнили. И вся Россия это запомнила. А этого не было, это было опровергнуто уже современниками Ключевского, и он, кстати, об этом знал.
Алексей Алексеевич говорил о философах ХХ века, которые своими представлениями о русской истории были обязаны Ключевскому. Я, честно говоря, не могу с этим согласиться. Я полагаю, что люди, имена которых упомянул Алексей Алексеевич, были гораздо образованнее в том смысле, что они читали не только Ключевского. Их представления о русской истории далеко выходили за рамки того, что было предложено Ключевским. Поэтому мне кажется, что, прежде всего, не надо делать из него икону.
Да, я бы согласился с тем, что никто не превзошел Ключевского как популяризатора русской истории. Но когда мы всерьез думаем о судьбах отечества, давайте ориентироваться не на Ключевского, а на науку. И даже прозвучавшие нравственные уроки, как мне кажется, это не какие-то откровения, которые больше нигде нельзя прочитать, и которые только у Ключевского и можно найти. Да нет, не так это.

Алла ГЛИНЧИКОВА (доцент кафедры политологии Московского государственного лингвистического университета):
Не могли бы вы назвать пару-тройку этих самых «других», т.е.настоящих историков, которых следует читать?

Александр КАМЕНСКИЙ:
Историография затронутых здесь сюжетов огромна. Был такой замечательный историк Александр Александрович Зимин, который писал, в том числе, о Х1У веке. Из-под его пера вышло примерно полтора десятка монографий. Мы, скажем, вспоминаем, что Ключевский говорил о Сергие Радонежском. Но историки сегодня знают, что Дмитрий Донской не ездил получать благословление у Сергия Радонежского накануне Куликовской битвы. Это миф, который возник, по меньшей мере, через 150 лет после их смерти. Понимаете? Вот о чем идет речь. Если же мы говорим о ХУШ веке, то я бы назвал Евгения Викторовича Анисимова, его работы. У него в 1982 году вышла монография «Податная реформа Петра I», в которой он рассматривает те же сюжеты, что и Милюков в своей монографии «Государственное хозяйство России», и в значительной мере Милюкова опровергает. Речь идет о сотнях работ, сотнях капитальных исследований.

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо. Устроил вас ответ?

Алла ГЛИНЧИКОВА:
Не совсем...

Игорь КЛЯМКИН:
В таком случае попробуйте обратиться к Александру Борисовичу в частном порядке. Есть еще желающие выступить? Пожалуйста, Олег Будницкий.

Олег БУДНИЦКИЙ (ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН):
«Сейчас Ключевский - скорее хорошая литература, чем история, и именно за это давайте его любить»
Я бы хотел немного вступиться за Ключевского. В основном я согласен с Александром Борисовичем: смешно сейчас считать, что Ключевский - последнее слово науки. Но он все же читал лекции на историко-филологическом факультете МГУ. Да, они были открытые, но это не означало, что они предназначены для людей с улицы. Лекции читались для студентов-историков, и записывали их ученики Ключевского, а он их редактировал. Так что он отвечает за то, что там написано, и дело не только в стиле, но и в содержании.
Василий Осипович был человеком очень разносторонним, но отнюдь не столь благостным, каким выглядит в некоторых прозвучавших выступлениях. Александр Борисович об этом уже говорил. Когда Милюков защищал магистерскую диссертацию, а не докторскую, было предложено присвоить ему степень доктора. Ключевский восстал против этого, и восстал неправильно, потому что «Государственное хозяйство» было трудом, который бесспорно соответствовал докторской степени. Но он не смог преодолеть себя и позволить ученику сразу получить такое признание.
То, что я здесь сегодня услышал, было любопытно. Но мне кажется, что в некоторых выступлениях Ключевский был использован как «гвоздь», на который были «навешаны» рассуждения, либо не имеющие к Ключевскому никакого отношения, либо основанные на отдельных, вырванных из контекста фразах. Рассматривать сейчас работы Ключевского как некую основу для осмысления прошлого и будущего с точки зрения профессиональных историков просто нельзя. И здесь я совершенно согласен с Александром Борисовичем.
Другое дело - само отношение Ключевского к отечественной истории. Я хочу только на одну сторону обратить внимание. Ключевский чувствовал иронию истории, чего очень многим историкам и политическим деятелям не хватает. Я Ключевского читал давно и могу ошибиться, но я думаю, что он неспроста обратил внимание на замечание Екатерины II, которая, разбирая бумаги Петра, сказала, что для предотвращения беспорядка он был готов разрушить любой порядок. А как Василий Осипович относился к героическим мифам? Описывая поход русского флота, когда Алексей Орлов обещал Екатерине, что «скоро вы услышите о чудесах», Ключевский иронизирует: «...И чудеса действительно начались: в Европе нашелся флот хуже русского». По счастью, это был флот турецкий, с которым произошло сражение. Надо было быть Ключевским, чтобы так суметь подняться над отечественной историей и посмотреть на нее иронически.
Многим из нас этого не хватает. Чересчур впадаем в пафос и не всегда чувствуем некоторую иронию истории, а иногда наши рассуждения приобретают, наоборот, чересчур катастрофичный характер. В жизни все лучше, чем нам иногда кажется. И вообще, когда мы пытаемся найти в истории смысл и пытаемся вывести закономерности, неплохо помнить о Шекспире: как говорилось в одном известном фильме (я перефразирую сказанное применительно к истории), история - это страшная сказка, рассказанная дураком; в ней мало смысла, но много шума и ярости. И это в значительной степени так и есть. ХХ век - наилучшее подтверждение: войны (особенно, Первая мировая), самоубийство Европы, на ровном месте произошедшее. Но в то же время в истории по счастью есть и не только страшные и трагические, не только безумные страницы.
Работы Ключевского - душеспасительное чтение. Когда его читаешь, это как-то немного примиряет с прошлым и заставляет оптимистичнее думать о будущем. Надо только отдавать себе отчет в том, что сейчас Ключевский - скорее хорошая литература, чем история. И именно за это давайте его любить.

Игорь КЛЯМКИН:
Евгений Григорьевич, теперь вы.

Евгений ЯСИН (Президент Фонда «Либеральная Миссия»):
«Я предлагаю нашим историкам написать такую историю России, которая была бы так же увлекательна для чтения, как курс Ключевского, и не имела тех недостатков, которые нынешние историки в этом курсе находят»
Выступления уважаемых историков, которые я здесь услышал, не изменили моего крайне почтенного, даже любовного отношения к Ключевскому. Мне показалось символичным, что Александр Борисович Каменский, говоря об историках, которые Ключевского «превзошли», называл имена авторов, труды которых посвящены отдельным историческим периодам. Наверное, эти труды хороши, наверное, они лучше, чем у Ключевского, документированы, в них многое уточнено и детализировано. Но выполнена ли современными историками та работа, которую для своего времени выполнил Василий Осипович? Есть ли у нас изложение российской истории в целом, в котором прослеживались бы какие-то сквозные линии, фиксировалась историческая преемственность и историческая динамика? Такую работу, кстати, в свое время осуществлял не только Ключевский, ее осуществляли и другие, но вы их не упомянули в числе тех, кто соответствует современным научным критериям. Пусть так, но факт ведь и то, что таких курсов, как у Ключевского, сегодня нет.
Александр Борисович противопоставляет науку и популяризаторство. Но я бы не стал столь пренебрежительно, как он, относиться к популяризаторской миссии историка. Потому что она очень важна. В противном случае наше общество не научится мыслить исторически, не научится видеть в современности следы истории, не научится извлекать из нее уроки.
Мне, например, был бы интересен популярный курс истории, в котором прослеживается то, что происходило в России с различными институтами. На мой взгляд, именно в институтах проявляется у нас влияние прошлого - как правило, негативное. Оно, это прошлое, характеризуется тем, что в нем постоянно убивались любые попытки институционального контроля общества над государством. И сегодня люди должны знать, что ничего хорошего из этого, в конечном счете, не получалось. Они должны выучить этот урок, но наши историки им его, к сожалению, не преподают. А тех, кто такую работу пытается делать, они от своей науки отлучают, отводя им вторичную роль популяризаторов.
Я хочу предложить уважаемым господам историкам написать такую историю России, которая была бы так же увлекательна для чтения, как курс Ключевского, и не имела тех недостатков, о которых говорил Александр Борисович. Пока ничего похожего они не написали. Да, это делают другие: мне нравится, скажем, книга Ахиезера, Клямкина и Яковенко «История России: конец или новое начало?» Однако они не историки. Историки же такую работу игнорируют, но и сами ничего похожего не предпринимают. И мне остается лишь пожелать им, чтобы они, чувствуя себя впереди Ключевского в смысле научности, не отбрасывали ту традицию исторического просвещения, которая в значительной степени связана именно с его наследием.

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо, Евгений Григорьевич. У меня есть возможность по три минуты дать основным докладчикам. У Алексея Алексеевича есть желание. И у Ольги Анатольевны. Кто первый?

Алексей КАРА-МУРЗА:
«Ключевский был не только историком, но и историософом, который отвечает на другие, чем "чистый " историк, вопросы»
Уважаемые коллеги, это хорошо, что Ключевского обсуждают представители различных специальностей. Я думаю, что для тех, кто понимает контекст сегодняшнего разговора, очевидно, что в нем участвовали не только историки, но и люди, занимающиеся историософией, философией истории. Но и для них, разумеется, совершенно очевидно, что та конкретная история по Ключевскому, как она понимается «чистыми» историками, не могла не устареть. Такая «история» всегда устаревает при открытии новых источников и появлении новых текстов. Поэтому Зимин или Анисимов лучше узнали историю тех или иных периодов, чем знал ее Ключевский.
Но дело в том, что, в отличие от «чистых» историков, которые отвечают на вопрос: «Как это было?», Ключевский был еще историософом, и этим он близок тем людям, которые занимаются философией истории и философией культуры. А философия истории отвечает на другие вопросы. Как и почему то или иное в России возможно? В чем смысл русской истории?
У меня лично нет сомнений в том, что это различие было вполне ясно всем талантливым ученикам и последователям Ключевского. Например, тому же Павлу Милюкову, который, вопреки прозвучавшему здесь утверждению, вовсе не стал «жертвой Ключевского», якобы из ревности «зарубившего» его докторскую диссертацию. Милюков, как справедливо заметил Олег Будницкий, защищал не докторскую, а магистерскую диссертацию, и хотя ряд членов Совета предлагали присудить ему сразу степень доктора, но большинство (включая Ключевского) посчитали это «непедагогичным» в отношении молодого исследователя.
И вообще, рассуждать о Ключевском как «злом гении» Милюкова - это крайне неисторично. Достаточно напомнить, что Василий Осипович, пользуясь своими связями, два раза буквально вытаскивал своего ученика, ушедшего в политику, из тюрьмы, много помогал молодой семье, так как жена Милюкова была любимой ученицей Ключевского и дочерью его друга. И сам Милюков после смерти Ключевского ответил ему глубочайшей благодарностью: прочитайте его обширный некролог на смерть учителя. Это самая лучшая и самая теплая мемуарная литература о Ключевском.
Напомню также, что Георгий Федотов, профессиональный историк, хотя и был выходцем из санкт-петербургской исторической школы Ивана Михайловича Гревса, всегда считал себя еще и учеником москвича Ключевского, в первую очередь, в историософском плане. Федотов отлично понимал, что с точки зрения осмысления вновь открытых фактов сам он в своих «Святых Древней Руси» ушел намного дальше старых работ Ключевского по этой же теме. Однако фразы «Ключевский устарел», «Ключевский - это миф» прозвучали бы для Федотова кощунственно.
Ну и последнее - о том, что могло бы нас объединить в «теме Ключевского». В Москве нет ни одной мемориальной доски в память о Василии Осиповиче, который прожил в Москве полвека. Действительно, так сложилось, что много домов, особенно в Замоскворечье, где жил Ключевский, разрушены. Но два мемориальных места есть. Это знаменитая студенческая «общага» в Козицком переулке, где Ключевский прожил несколько месяцев, приехав из Пензы, где бросил семинарию, в Московский университет. И это хорошо сохранившийся дом на Малой Полянке, где Ключевский прожил двенадцать лет, и где, кстати, будущий лидер русских либералов Павел Милюков и познакомился со своей будущей женой. Скажу, что возглавляемый мной Фонд «Русское либеральное наследие» собирается установить на одном из этих домов мемориальную доску, и я уверен, что Фонд «Либеральная миссия» станет нам в этом благородном деле хорошим партнером.

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо, Алексей Алексеевич. Ольга Анатольевна, пожалуйста.

Ольга ЖУКОВА:
Ограничусь репликой в адрес уважаемых историков. Я думаю, фигура Ключевского такова, что разные позиции и оценки его вклада в русскую историографию неизбежны. Но, разумеется, мы как основные докладчики, совершенно не стремились представить Ключевского как человека, который когда-то сказал последнее слово в науке. Это наивное обвинение, и принять его невозможно. Мы попытались показать Ключевского как человека, поставившего проблему понимания истории и предложившего свой осмысленный нарратив.
Большое спасибо, Евгений Григорьевич, за то, что вы оценили работу Василия Осиповича в этом отношении. Нарратив Ключевского оказался ответственным словом историка, обращенным к будущему, и не случайно здесь возникло имя Шекспира. Шекспир в своих хрониках «вышивал» по канве времени. Вероятно, Ключевский тоже «вышивал», но он предложил продуктивный ход, акцентируя вопрос о соотношении мысли и действительности. И это остается центральной проблемой нашего понимания истории и сегодня.

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо, Ольга Анатольевна. Все, завершать будем.

Алла ГЛИНЧИКОВА:
У меня тоже реплика. Можно? Уважаемые коллеги, я только одну вещь хочу сказать: в ходе этой дискуссии, мне кажется, мы столкнулись с очень важной проблемой - проблемой, которая стоит сегодня и перед историками, и перед философами, и перед филологами. Мы часто мешаем друг другу вместо того, чтобы сотрудничать. Мы заражены высокомерием, мы не слушаем друг друга. А вырваться из тех стереотипов, в которых мы сегодня живем, можно в том случае, если мы откроемся друг другу и не будем лишать права философов анализировать русскую историю, лишать права историков вторгаться в сферу философии. Но это возможно, только если мы будем взаимодействовать между собой. От советского периода мы унаследовали очень узкую специализацию. И это мешает нам. Я призываю к конструктивному, доброжелательному диалогу без высокомерия.

Игорь КЛЯМКИН:
«Актуальность Ключевского в том, что он, не зная ни советского, ни постсоветского периодов, ставит и пытается ответить на те же вопросы, которые волнуют нас сегодня»
Спасибо, Алла Григорьевна. Будем завершать. Я понимаю наших профессиональных историков: их наука со времен Ключевского ушла далеко вперед. Но Ключевский был не просто историком, его курс лекций стал общекультурным явлением, оказавшим на общество и его историческое сознание огромное влияние. И в этом качестве он интересен и сегодня, в этом качестве, осмелюсь утверждать, его никому еще превзойти не удалось.
Да, есть прекрасные работы советских и постсоветских историков - и тех, что были названы Александром Борисовичем Каменским, и еще многих других, которые упомянуты не были. В том числе, и работы самого Александра Борисовича. Но чего мне лично в них не хватает? Мне не хватает в них концептуальности, касающейся отечественной истории в целом, ее своеобразия. Мне не хватает постановки вопроса о том, почему она в тот или иной период развивалась так, а не иначе, и как этот период связан с периодами предыдущими и последующими. А Ключевского, как справедливо заметил Евгений Григорьевич Ясин, интересует российская история в целом. Его курс лекций, да и другие его труды - это не только ее описание, но и последовательные попытки ее концептуального осмысления, ее понимания как особого феномена. А выходит ли он при этом за границы «чистой» истории в область историософии, или остается в этих границах, не так уж и важно.
Вот почему я не могу согласиться с характеристикой Ключевского только как популяризатора. Чтобы популяризировать, надо иметь то, что популяризировать. Можно популяризировать чужое понимание, а можно - свое собственное. Ключевский, как правило, популяризирует свое, а не чужое. И это свое, проявляющееся, прежде всего, в многочисленных аналитических отступлениях от излагаемого фактического материала, и представляет до сих пор интерес. Василий Осипович, не знавший ни советского, ни постсоветского периода, ставит и пытается ответить на те же вопросы, которые волнуют нас сегодня. Вопросы о специфических особенностях российской истории.
Мы, скажем, все еще не можем уйти от старого спора о том, является ли Россия Европой, или не является, мы все еще в этом споре следуем старым славянофильско-почвенническим либо западническим схемам. А ведь Ключевский уже понимал ограниченность, неадекватность тех и других. Россия в его глазах - не Европа. И даже не отставшая Европа, как полагало большинство западников. Но ее самобытность он не склонен толковать и в славянофильско-почвенническом духе. Он пытается постичь ее своеобразие иначе, и этот его поиск, по-моему, актуален и сегодня.
Вспомним его замечание в диссертации об истории Боярской думы о том, что уже в Киевской Руси наблюдалась некоторая искусственность развития: в пору, когда она жила на черноземной почве, она торговала пушниной, а переместившись в леса и болота, стала выращивать хлеб.
Вспомним его утверждение о том, что Россия не знала европейского феодализма и феодализма вообще, а потому и с правом дело обстояло в ней иначе, чем в Европе.
Вспомним его констатации относительно того, что в Московии местное самоуправление, в отличие от самоуправления европейского, было инструментом центральной власти, а земские соборы, в отличие от европейских парламентов, призваны были не ограничивать единоличную власть, а укреплять ее.
Но если Россия не Европа, то что она такое? У Ключевского есть подступы к ответу и на этот вопрос. Я имею в виду его характеристику послемонгольской Московии как служилого государства с «боевым строем», как «служащей земли», устроенной по принципу «военного лагеря», как социума, состоящего из «командиров, солдат и работников», командиров и солдат обслуживающих. Речь идет, говоря иначе, о милитаризованном государстве и милитаризованном социуме, не только в военное, но и в мирное время управляемом по модели управления армией, что, кстати, не могло не сказаться и на его духовно-нравственной природе. И этот концептуальный ракурс Ключевского до сих пор, по-моему, недооценен. Ракурс, который позволяет нам говорить о значении Василия Осиповича и для понимания отечественной истории ХХ века, принципы «служилого государства» реанимировавшего. Что касается понимания Ключевским логики послепетровской трансформации этого типа государства, то здесь он, на мой взгляд, не столь проницателен. Однако нашим профессиональным историкам, насколько могу судить, его концептуальный подход не интересен вообще, как не интересна, по-моему, многим из них и сама концептуальность.
Алла Григорьевна Глинчикова призывала историков к более тесному содержательному сотрудничеству с представителями других областей обществознания. Думаю, это было бы полезно для всех. В частности, для развития такого направления, как историческая социология, в которой мы явно отстаем. Есть работы Бориса Николаевича Миронова, но больше мне лично ничего не попадалось. А ведь именно «устаревшего» Ключевского можно считать основателем исторической социологии в России. Так что призыв к взаимодействию историков и неисториков я, повторяю, поддерживаю. Но, зная ситуацию в нашей гуманитарной науке, я не уверен в том, что такой призыв найдет отклик.
Благодарю Алексея Алексеевича Кара-Мурзу и других докладчиков, а также всех выступивших в ходе дискуссии за участие в ней. По-моему, в целом обсуждение было полезным. К наследию старых русских историков и рассмотрению их современного значения мы, возможно, будем возвращаться и впредь.

http://www.liberal.ru/articles/5305