ОТ АВТОРА.   Причины, побудившие меня предложить вниманию читателей «Диалога» настоящую статью, мотивированы, по существу, желанием продолжить тему, начатую накануне (см. статью «Новые независимые государства Центральной Азии в поисках новой идентичности...», http://www.dialog.kz/?lan=ru&id=94&pub=2395). Хочу только предупредить, что представленная статья написана на несколько лет ранее. Хотя, как мне представляется, это обстоятельство не имеет сколько-нибудь существенного значения, поскольку вопросы, затронутые в ней, остаются открытыми по целому ряду причин, как объективного, так и субъективного свойства. Однако, как мне представляется, никакие обстоятельства не могут удовлетворительно объяснять (и, тем более, оправдывать) степень недопустимой ювенальности, в которой пребывают отечественные общественные науки, не то, чтобы не ставящие перед собой задач ее решения, но, хуже того, игнорирующие ее, как неактуальную. С другой стороны, как мне представляется, и на что надеюсь, адресуя к обсуждению настоящую статью новой генерации казахстанских исследователей проблем современной цивилизации, я исхожу из того, что ей вполне по силам ставить перед собой задачи повышенной сложности. К такому отношению - к аккумуляции интеллектуального потенциала - взывает то, что нынешнее состояние отечественной науки о проблемах современной цивилизации не соответствует ни статусу науки, ни статусу страны, завоевавшей устойчивые позиции в системе мирового сообщества. Увы, этот статус приобретен отнюдь не благодаря интеллектуальному прорыву корпуса представителей казахстанских общественных наук. А между тем, осознание своего историко- и этнокультурного статуса представляется проблемой отнюдь не академического свойства - это цивилизационный вызов, продиктованный потребностями динамично меняющегося мира и экзистенционального самосознания, получить аргументированный ответ на вопрос о том: кто я? откуда мои корни? Куда я иду? В контексте этого требования, можно перефразировать известное изречение о том, что тот, кто не хочет выработать собственную концепцию историко-культурной идентичности будет обречен пользоваться заимствованной, в которой ему предназначена отнюдь не самая главная роль.  Мне остается заявить: если кого-то из новой генерации казахстанских ученых проявит желание развить предлагаемую тему в конструктивном плане, то я буду считать свою задачу выполненной. Удачи!

Постсоветское пространство и этнокультурная самоидентификация
1. Определение «проблемного поля»
Вне всякого сомнения, писать, рассказывать и толковать историю/истории - естественная потребность людей. Причем критерием ценности этих историй выступает, как правило, не объективная истина, но ценности, представляющиеся потребителям гораздо более привлекательными, нежели простое изложение фактов, к тому же, безразлично взирающих на то, как во времена оные жилось родной (и не родной) земле. К примеру, сказания о героизме собственных предков, о том, что родное место занимает в окружающем мире основное историко-, смысло - и, так далее, образующее место и значение. И в этом нет ничего необычного, поскольку эго-, этно- или антропоцентризм представляются понятиями единого порядка. В своем романе «Железная дорога» узбекско-английский писатель Хамид Исмаилов (литературный псевдоним А. Магди) описывает жизнь маленького селения Гилас, жители которого просто убеждены, что мир (как в прошлом, так и в настоящем и будущем) - это, всего-то навсего, бледное воспроизводство их собственной жизни, ее импликация. Отдавал ли писатель себе отчет, что невольно коснулся главной и исходной точки пространственно-временной координаты, если угодно, универсального закона, в соответствие с которым, человек определяет себя, как начало и, одновременно, как цель всего того, что было и будет в этом, преходяще-возвращающемся к своей ипостаси, мире?..
Действительно, если попытаться откровенно, как бы наедине с собой, ответить на вопросы: что есть собственная история страны и народа? И существует ли (существовала ли когда-нибудь?) национальная история, которая равно устраивала бы всех - и находящихся в этой данной стране, и живущих за ее пределами - то перед нами возникают непреодолимые препятствия, характер которых имеет, скорее, индивидуально-психологическое, в лучшем случае, этнически-групповое, нежели объективно-универсальное, научно-историческое свойство? Состоит оно, если быть кратким, в том, что на самом деле оценка всякого явления (тем более столь масштабного, каковым является собственная национальная история) зависит не от внешних, притязающих на научную объективность, параметров и критериев, а от умения исследователя вывести интересующее его явление в заранее заданную референтно-репрезентативную зону, придав при этом рассматриваемому явлению характер научной объективности.
Если же своей задачей исследователь определяет выведение явлению негативных оценок, то он будет поступать диаметрально противоположным способом.
Остается заметить, что оба этих подхода иллюстрируют отнюдь не научный способ познания, но, увы, служат формированию неких идеологем, которые являются частью целостного, научно-объективного знания. Но только лишь частью, ни в коей мере, не заменяющей и не опровергающей этого знания.
Впрочем, поскольку уж я затронул критерии объективности исторического знания, то надо согласиться с тем, что объективной национальной истории не существует, так сказать, по определению.
Каждая национальная история строится из вполне произвольных комбинаций несогласованных (а порой и остро полемизирующий с целым) мозаичных фрагментов и комбинаций той мировой истории, к которой, мы апеллируем, словно к Демиургу, не видя ее подлинного образа. Но, вместе с тем, каждая национальная история, определяет себя в качестве единственно объективной и единственно верной версии, созданной под прямой редакцией истории мировой. Вспомним, хотя бы хрестоматийный образ одной из бесчисленных суфийских притч. Спросили как-то у слепцов: чему подобен слон? Слепцы стали ощупывать слона. Один дотронулся до хобота и заключил, что слон подобен толстому канату. Другой ощупал ногу и ответил: слон подобен колонне. Третий подергал слона за хвост и решил, что это бечевка. Отсюда можно сделать предварительный вывод о том, что всякая национальная история объективна лишь в тот момент и в той своей части, когда она использует известный исторический факт, как бы в его натуральном существовании. При дальнейшей его интерпретации и интеграции в контекст национальной истории, это факт может трансформироваться до неузнаваемости, противостоящей исходному целому.
В этом смысле, новая и новейшая история типологически сопоставима с мифом. Эти две формы (стороны, способа) познания и организации национального исторического космоса существуют параллельно с мифом, напрямую корреспондируются между собой и отличаются одна от другой лишь арсеналом инструментов и технологиями, какими они оперирует в качестве неопровержимых аргументов при своих притязаниях считаться неопровержимой истиной. Различие между ними лежат только на поверхности: если национальный миф пользуется средствами вненаучными - легендами, сказаниями и поэтическими метафорами, взывающими по преимуществу к чувствам, то история, претендующая на научную объективность, апеллирует к рациональным фактам как к своей предметной области. Что же касается социо- и целеполагающих функций, как мифа, так и истории, то они вполне совместимы, сопоставимы и взаимообусловлены.
По крайней мере, если рассматривать их в качестве системо- и смысло- образующих категорий. Конечная их задача состоит в создании некоей целостной картины историко-эволюционного и культурного развития народа, а функции - в консолидации разрозненной, не структурированной на социальные страты общественной массы, посредством провозглашения идеи национально-политического развития. И здесь возникает вопрос уже не относительно критериев того, в каком понятийном (научном, морально-этическом, эстетическом и пр.) пространстве расположено мифо-поэтическое (научно-историческое) сооружение. Он, этот вопрос, смещается на иной таксономический уровень и звучит уже иначе: выполняет ли это сооружение социально-консолидирующую функцию? Становится ли оно приводным механизмом и катализатором процесса этно-культурной, социально-политической и идеологической самоидентификации каждого отдельного индивида, проживающего в определенной социокультурной среде и в определенное архитекторами (авторами) этого сооружения, историческое время?..
Если мой вопрос в последней своей части получит удовлетворительный ответ, то я готов признать за авторами нашумевшей в России книги «Империя»*, в которой история, и ее смысловые доминанты ставятся с ног на голову, безусловное и бесспорное право на творчество в избранном ими жанре и направлении.
Но только при соблюдении одного непременного условия - называть предмет (или область) своих исследований термином, не имеющим никакого касательства к тому, что мы, по традиции, называем историей.
Намеренно лишь обозначаю короткими тезисами исходные позиции своей постановочного исследования на заданную тему. Отдаю себе отчет в том, что этим даю возможность своим оппонентам для неадекватного по объему контр-аргументов, ответа. Но, как говорят казахи: «сказав - не бойся, боишься, - не говори».
А теперь - непосредственно к книге «Империя», носящей, и это совершенно очевидно, знаковое название для нашей темы.
Хотя авторы и лукавят, выводя свой исследовательский метод из жестких параметров формальной (математической) логики, их метод ближе к логике диалектической. Впрочем, так и должно быть, поскольку заданная ими цель состоит не в попытке найти объективные ответы на вопросы истории, а, напротив, вывести некий пара-научный дискурс из искусственно сгруппированных и семантически перекодированных сегментов прошлого с заранее заданными выводами. Но ведь предупреждал еще отец диалектической логики - Сократ о том, что применение ее методов должно непременно опираться на нравственный императив. Иначе, считал он, эта логика может превратиться в оружие преступлений. Как в воду глядел мудрый грек. Хотя, откуда бы ему было знать, что в последующем диалектическую логику возлюбил наиболее успешный российский политтехнолог В.И.Ульянов (Ленин), осознавший, что при определенной трансформации, она может стать неким формосозидающим механизмом, с лихвой заменяющим истину. От того и определенная им цель - коммунизм и обслуживающая эту социально-политическая модель идеология - выстраивали принципы подборки аргументов, «научно», «объективно» и «диалектически» их обосновывающих, а, заодно, оправдывающих применяемые для достижения конечной Высокой цели, средства.
Именно этими методами дуэт математиков - Г.В.Носовский и А.Т.Фоменко - взялся доказать, что датировать начало мировой истории необходимо с начала второго тысячелетия н.э. Отсюда и последовал не менее экстравагантный пассаж: «в действительности Средневековая Русь и Великая Монгольская Орда - это одно и то же» (с. 20).
Можно задаться вопросом: почему эта дата стала для авторов «Новой хронологии» отправной. Но, думается, в контексте поставленной авторами задачи, этот вопрос попросту неуместен: да к тому, что книга готовилась к юбилейной дате - к 1000-летию Москвы. А это означает только одно - необходимо радикально пересмотреть мировую историю с тем, чтобы в ее центр, в ее начало и цель поставить Московское княжество.
«Матушки-светы!», - воскликнет читатель, - куда же теперь девать всю предшествующую мировую историю? Шумеров с аккадцами, финикийцев с египтянами, да индийцев с китайцами? А заодно и всех прочих древних, о которых мы были наслышаны с младых своих лет? Выходит, стало быть, их и в помине-то и не было?.. Что ж тогда получается: вся мировая история от Руси прирастать стала? А мы на своей земле, аки Господь-Бог на престоле, смотрим на мир не сбоку, не с порога, а прямехоньки из самого, что ни на есть, центра Ойкумены, сиречь, Кола! Или, как там по тюрски - Орды, что ли? И вообще, по пояс мы - тюрки-бусурмане, а в остальном - самые, что ни на есть, славяне».
Остается только пожалеть, что авторы не удосужились досказать, откуда считать свою тюрко-славянскость: то ли с головы по направлению к ногам, то ли, напротив, с ног - к голове...
Именно такому читателю и адресованы «исторические» исследования двух историкующих математиков. До других же авторам, по-видимому, дела нет. Равно как и до того, что мы привычно называем исторической наукой.
Впрочем, не является ли это «исследование» интеллектуальным розыгрышем? Ведь не исключено, что авторы, решили здоровым смехом, превратив в фарс, травестировав, сломать привычный стереотип искривленного восприятия истории, о котором я писал выше. В таком случае я готов выдать каждому из них приз. Обещаю при личной встрече подарить каждому из них (кроме шуток!) глобус Хмельницкой области.
Безусловным результатом изменений, последующих после дефрагментации геополитической конфигурации бывшего Советского Союза и всего южного сегмента «шестой части суши» стала эскалация напряжения между его субъектами - некогда «братскими республиками Кавказа и солнечной Средней Азии». Распад СССР повлек за собой открытые военные конфликты между государствообразующими (Азербайджан, Армения) и внутригосударственными (Внутренняя Грузия - Абхазия и Южная Осетия) субъектами и возникновение новой формы государственных образований с дивными самоопределениями по типу «управляемые демократии» и просвещенной (по собственному разумению пост-коммунистических вождей) монархией.
Оговоримся, что анализ причин и следствий, возникших в результате противостояний между субъектами региона, выходит за формат данной статьи. Тема ее много скромнее: показать «тупиковость» возникшей ситуации, невозможность продвижения каждой из стран региона в направлении интеграции в цивилизованное сообщество поодиночке, поскольку внутренняя стабильность в этих странах напрямую зависит от стабильности внешней. Равно, как и наоборот.
Впрочем, безусловным представляется и другое: всякого, кто притязает на высказывание окончательных суждений при анализе возникшей ситуации в регионе, можно предостеречь от категоричности конечных оценок. Процесс смены социально-политической парадигмы здесь, как и на всем постсоветском пространстве, пока еще находится в эмбриональном состоянии и, вследствие этого, имеет мало структурированные, не артикулированные, разноскоростные и разнохарактерные признаки и свойства, а потому, оценки, предполагающие смысловую завершенность, не могут претендовать на истинность.
Кроме того, поскольку эти процессы несут в себе признаки спонтанной турбулентности, реверсивности и еще многие иные, не поддающиеся рациональному анализу свойства, судить о них, находясь к тому же «внутри движущегося потока времени и людей» с необходимой степенью достоверности, представляется малопродуктивным. Пока же можно констатировать только то, что объективное исследование всего широкого спектра происшедших и происходящих изменений представляет собой задачу не настоящего, но среднесрочного будущего. Хотя бы по той причине, что процесс дистанциирования, «остранения» (термин Б.Брехта, В.Шкловского) для современных исследователей, дающий возможность для саморефлексии. По крайней мере, экзистенционально-психологическое остранение от дискурса той жизни, которая как бы уже истекла, но продолжает оставаться в нас самих в качестве неизжитых свойств и привычек, характеристик, ролевых установок и способов реагирования - пока еще далек от необходимой завершенности. В том смысле, что «формы» социальной и экзистенциональной жизни, пока еще «не отстоялись» - не приобрели семантической и аксиологической определенности и конституционных форм.
В качестве исходного условия необходимо признать, что все мы - исследователи своего настоящего, осуществляющие поиск собственной идентификации и алгоритма социально-исторического и экзистенционального развития, находимся в состоянии, который Г.Гессе определил как «Паломничество в страну Востока». Однако - и с некоторыми семантическими аберрациями (в отличие от «паломников») - исследователи имеют возможность включать в арсенал своего поискового инструментария любые дефиниции, лежащие за пределами номинально (и условно) очерченных параметров «проблемного поля», поскольку у ученого (по тому же закону «остранения») есть одно и несомненное преимущество перед «рядовыми паломниками» - находясь внутри «шествия», изучать его (и себя, также) «как бы со стороны», используя оптику и лексико-семиотический арсенал историко-культурных знаний в качестве ассоциативных аналогий постмодернистского свойства. Порой, даже произвольно, исходя из конъюнктуры «исторического момента», а для того, чтобы «успокоить душу» «риториков», применяются «поэтические высказывания», суть которых состоит в том, что они воздействуют исключительно на имагативную силу души, вызывая в ней отрицательные или положительные эмоции, и потому не имеют никакого отношения к установлению или отрицанию истины. (1)
И все же. Как представляется, выявление внутренней структуры и основных параметров, определяющих статус его национально-государственного образования, выступают доминирующей мотивацией его современных социально-политических установок и устремлений. По крайней мере, как долженствование...

2. Историческая эволюция дискурса традиционной культуры - новейшая мифология
Исчерпание структурообразующих ресурсов и самой идеи коммунно-большевизма повлекли за собой некоторые изменения, которые, за неимением более подходящих и аутентичных определений, стали называть началом либерализации и демократизации. Хотя, по своей внутренней сути, они таковыми не являлись, а, скорее, имитировали нормативное понимание названных символов и метафизических ценностей, содержащих, иное, чаще, противоположное содержание.
Во всяком случае, процесс национального возрождения, о котором так много говорилось в середине 70-80-х годов минувшего столетия, определил ожидаемый прорыв именно в направлении идеологической и политической реабилитации национализма - как катализатора и «локомотива» процесса, создающего условия для построения национально-государственного суверенитета. Яд «этого сладкого слова свобода», замешанный на националистических идеологемах, словно сильный наркотик, пьянил воображение активной (политически озабоченной) части общества, уводя рациональное и взвешенное восприятие «стрелы времени» - истории в ее реальном эволюционно-историческом развертывании, в произвольное, зависимое от стремления перевозбужденного общественного мнения, направлении. Не заботясь при этом о научной «чистоте метода». В соответствие с новыми задачами, национальные истории, как императивное основание национальной самоидентификации, стали интерпретироваться национальными историками в соответствие с задачами «ясного, как солнце, сообщения почтенной публике» (Фихте) построения нового исторического пространства, в котором главное место занимает этническая история их страны. Иллюстрацией подобного рода «системы координат» может выступить эпизод из вышеупомянутого романа узбекско-английского писателя Х.Исмаилова «Железная дорога», где старики вычерчивают карту мира, беря за исходный пункт, свой родной кишлак. В интерпретации под этим углом зрения, упрек, адресованный российским историкам, о том, что «Россия - страна с самым непредсказуемым прошлым» приобретала новую актуальность и новые адреса в мультиплицированном пространстве - в осколках бывшей советской страны, ставших в одночасье независимыми национально-государственными образованиями.
В контексте сказанного уместным было бы напомнить исследования современного французского историка Марка Ферро, который убедительно показал, что «исторические лекционные курсы, которые используются в разных странах для обучения молодежи, нередко трактуют одни и те же исторические факты весьма по-разному, в зависимости от национальных интересов». (2) На поверку, они, сплошь и рядом, оказываются в плену у идеологии, а идеология, как ее определил Дж.Элстер, является «набором представлений и ценностей, которые объяснимы (неосознанными) интересами или положением определенной социальной группы... По этой причине подобные представления, так или иначе, искажают реальность». (3)
Отмеченная специфика транзитного периода является вполне удовлетворительным объяснением того, что историческим дисциплинам бывает весьма трудно сохранить необходимую, для того, чтобы считаться репрезентативными, объективность. И это, в особой мере, свойственно тем историко-идеологическим построениям, которые затрагивают насущные этнические интересы, поскольку, на поверку, специалисты-историки выстраивают и конструируют прошлое в соответствие с заранее заданными моделями, имеющими к предметной области истории и культуры более чем условное отношение.
Таким образом, переструктурирование этнической истории происходит, в первую очередь, под влиянием установок, диктуемых социально-политическими ожиданиями и, связанных с ними определенными задачами и интересами. Во-вторых, для того, чтобы, опираясь на это интерпретированное соответствующим образом прошлое, выдвигать проекты нового будущего, которые, в глазах действующих властей, представляются более респектабельными в стратегическом смысле и оправдывающими неудачи, в оперативном пространстве.
В последнем случае, апелляция к отдаленному прошлому, «самобытно-эксклюзивному» историческому пути и тесно связанной с этими концепциями специфики национального характера, позволяет действующим политикам и чиновникам отвести от себя обвинения в бессилии, в неумении исправлять в требуемом направлении современное положение дел и даже злоупотребление властью. Ведь подобного рода политическим лидерам бывает гораздо легче сослаться на особенности «национального менталитета» и на «неумолимые законы истории», раз и навсегда деформировавшие национально-психологический и поведенческий стереотип нации, нежели признаться в собственных промахах. Да и современному обществу, привыкшему, благодаря школьному курсу истории, мыслить в заданных/клишированных (и подчас, деформированных) параметрах и категориях, такое объяснение нередко кажется вполне естественным и удовлетворительным. Иллюстрацией к сказанному может стать расхожее мнение, «запущенное» в оборот политической верхушкой центрально-азиатских государств, согласно которому, народы этих стран, в силу особенностей исторического развития и национальных традиций, неспособны (или, пока еще не готовы) жить по правилам демократических обществ.
Следовательно, утверждают они, «народ необходимо вести к демократии, используя при этом весь арсенал административного ресурса, аккумулированного в руках правящих групп». Между тем, никто из авторов столь сомнительной дефиниции, не замечает очевидной несостоятельности подобного рода измышлений.
Представляется вполне очевидным, что, если принимать ее на веру, то придется согласиться с безусловным фактом нелегитимности существующей власти, поскольку невозможно, уже по определению, «в обществе, не доросшем в своем социально-политическом развитии до демократии», и пребывающем в «коммунистической нирване» проводить демократические выборы.
В силу целого ряда причин вненаучного характера, квазинаучные, по определению, изыскания многих современных исследователей в области национальной истории, по своим содержательным конструкциям и по характеру идеологического дискурса вкладываемого в них, подпадают под определение мифотворчества. Или, как определил этот жанр «историко-культурного рукоделия» и «историко- и социально-политического конструирования» И.М.Дьяконов, «третичной мифологией».(4) Ученый отличал этот вид «исторического промысла» от «первичной» или архаической мифологии, которую традиционно исследуют специалисты в области фольклора. В соответствие с этим определением, мифы могут быть сконструированы и самими учеными, что неизбежно приводит к распространению псевдонаучных теорий. К последним можно отнести националистическую пропаганду, апеллирующую к науке, как к объективному обоснованию произвольно конструируемых историко-политических моделей и идеологических конструктов.(5)
Справедливости ради следует признать, что было бы не совсем правильным относить «третичную мифологию» к исключительно сознательной фальсификации: зачастую, ее непосредственные заказчики и рядовые пользователи, сами искренне верят в ее исключительную истинность. (6)
В приведенной характеристике метода «третичной мифологии» не до конца открытым остается вопрос этического свойства, состоящий в том, насколько верят в такие мифы сами их создатели? Опуская этику, поскольку в глазах современных политиков и политических технологов она не имеет сколько-нибудь существенного значения и исходя из суммарного результата, к которому ведет подобное «переструктурирование исторического материала», можно с полной уверенностью утверждать, что в подавляющем числе случаев вопрос стоит в сознательном зомбировании общественности.
Или, если использовать более-менее подходящий для этого случая эфмеизм, то подобные квази- (пара-) научные конструкты, в терминах сегодняшнего дня, подпадает под определение «психотропной технологии».
Впрочем, ситуация, когда «мифология третьего уровня» или этнополитический миф, дает уникальную возможность изучать такого рода мифотворчество в «системе координат» этнополитических процессов в качестве «объективной данности», о которой говорил французский поэт середины XX века Жак Превер: «Наша жизнь - это то, что сейчас».
Ведь, если нет возможности выйти за пределы окружающего человека «здесь» и «сейчас» с его сложными переплетениями субъективного и объективного мира - мира, существующего в эмпирической данности, а, следовательно, не артикулированного в рациональных терминах и категориях, не преодолеть всего сложного комплекса реально ощутимых и иррационально-сакральных компонентов, из которого складывается дискурс жизни общества, в целом и персонального человека, в каждом отдельном случае, то возникает ситуация, о которой говорит Р.Барт: «Чрезвычайно трудно одолеть миф изнутри, ибо само стремление к избавлению от него, немедленно становится, в свою очередь, его жертвой; в конечном счете, миф всегда означает нечто иное, как сопротивление, которое ему оказывается.
По правде говоря, лучшим оружием против мифа является мифологизация его самого, создание искусственного мифа, и этот вторичный [третичный и т.д. - Р.Д.] миф будет представлять настоящую мифологизацию». (7) Именно этим обстоятельством можно объяснить то, что анализ национальных и этнополитических мифов сегодня привлекает внимание специалистов самого разного научного профиля. (8)
Возникает вполне резонный вопрос: можно ли отличить этнополитический миф от произведения не озабоченного политическими пристрастиями историка? А, если отвечать на этот вопрос утвердительно, то в каких понятиях и терминах?..
Хотя границы между этими «понятийными пространствами» остаются весьма зыбкими, все же имеются некоторые критерии, которые позволяют провести такие разграничения.
Во-первых, различными являются цели: если историк стремится найти объективную историческую истину, то «исторический мифотворец» выстраивает хронологические данные для достижения совершенно иных целей. Связанных уже с другим, нежели собственно история, предметом - с современной этнополитикой, которая функционирует в ином, нежели собственно история, пространстве. «Изменить прошлое - не значит изменить только события; - подметил Х.Л.Борхес, - это значит, зачеркнуть его последствия, которые должны иметь бесконечное продолжение. Говоря иными словами - это значит, создать две всеобщих истории».(9)
Ближайшим следствием подобной методики «переинтерпретации» прошлого становится деформация всей системы исторических знаний и создание новой кодировки имеющихся фактов с тем, чтобы сформировать новое социально-исторические политико-идеологическое пространство. При этом, «переинтерпретированные истоки» и «новая логика» их естественно-эволюционного развития, становится единственно возможным результатом.
Во-вторых, если историческое произведение имеет открытые границы и допускает внесение корректив и изменений в соответствие с новой исторической информацией, то миф выстраивает жесткую конструкцию, нетерпимую к критике и апеллирует исключительно к безусловной вере.
И, наконец, в-третьих. «Исторический мифотворец», как правило, полностью игнорирует выработанные исторической, или какой-либо иной наукой, методики. Добиваясь от истории «нужного» для него сценария, развития событий, он опирается на подходы, которые расположены за пределами традиционной науки, с ее правилами и законами, сложившимися и определяющими параметры «проблемного поля».(10)
Говоря иначе, этнополитический миф, миф «третьего уровня», обслуживает совершенно конкретную современную идеологическую задачу. В первую очередь, он играет инструментальную роль. Будь то территориальные претензии, требования политической автономии или стремление противодействовать культурной нивелировке или сохранение своей этнокультурной идентификации. Очевидно при этом, что в глазах немалой части современников, апелляция к древней государственности облегчает борьбу за повышение политического статуса выдвинутой этнополитической идеи.
И, напротив, тем, кому, по ряду причин, не удается создать убедительную этно-историческую конструкцию, вести полемику в нужном для себя направлении, оказывается неизмеримо труднее.
В-четвертых, этнополитический миф не признает разночтений и отвергает вероятность нескольких равнозначных гипотез. Он основан на стереотипизации окружающей исследователя/политика прошлой или нынешней действительности. Следовательно, этнополитический миф кореллирует историческую действительность и прибегает к неправомерным (с научной точки зрения) обобщениям на основе второстепенных, спорадических и, зачастую, весьма неоднозначных фактов - именно в силу своей инструментальной роли. Ведь вкусовые и интеллектуальные предпочтения «заказчиков» и «пользователей» политического мифа не могут удовлетворять требованиям, предъявляемым научно-объективным исследованиям, посвященным интерпретации и структурирования информации о древней истории, поскольку позволяют выдвигать несколько несходных гипотез для освещения одной и той же исторической проблемы.
Естественно, что никакая политика не может строиться на столь шатком основании. Практикующему политику, по определению, и по «долгу службы», необходимо четкое и однозначное решение, которым его и соблазняют вышеупомянутым «ясным, как солнце, сообщением почтенной публике» об истинном и не терпящем иного подхода, «движением исторической материи».
Ведь только непротиворечивый миф, устанавливающий жесткие границы «объективной и непоколебимой истины», способен мобилизовать массы. Более ста лет тому назад это понял Жульен Сорель, который и сформулировал понятие политического мифа. Согласно Сорелю, предназначение мифа заключается в отображении «инстинктов», «ожиданий» и «страхов» национального движения или политической партии, в придании им некоторой семантической (и идеологической) завершенности. С тех пор многие лидеры националистических движений, в том числе, германские нацисты, коммуно-большевики и идеологи иных авторитарных режимов, последовательно и вполне эффективно, использовали подобного рода мифы для придания легитимности своим притязаниям на власть.(11)
Современная политическая мифология призвана объяснять мир и определенным образом направлять действия «объекта своего влияния» - общества своих стран. Тем самым, она создает почву для возникновения символов и ритуалов, которые, в соответствующих социальных и политических обстоятельствах, приобретают в массовом сознании нормативно канонизированное значение. Такой подход способствует расцвету иррационального, мистического восприятия исторического процесса, в соответствие с которым «новейшая форма воспринимает все предшествующие ступени как причину самой себя» (Маркс). Причем, «пользователи» этой дефиниции сознательно опускали ее завершение, в соответствие с которым, следовало: «...и в этом ее ограниченность».

3. Неадекватность неадекватностей
Возвращаясь к теме, заявленной в заголовке статьи, можно отметить, что ответы на поставленные в ней вопросы содержаться в анализе принципов построения новейшей мифологии, и ее неоправданно завышенной политизации, о которых говорилось выше. Именно в силу исходного посыла - имитационности этих конструктов, ставить вопросы, выведенные в заголовок нашей статьи, представляется достаточно проблематичным. Ведь «макро-пространство» Универсальности Бытия, которое пытается имитировать нарождающееся глобальное пространство новейшей историко-цивилизационной фазы развития мира, встречает на пути своей экспансии имитационные «микро-пространства» квази-исторических конструктов национальной истории - «третичных мифов».
Именно в силу имитационного свойства двух сопоставляемых сторон в их взаимной интенции главным вопросом становится то, по каким правилам будет проходить «противостояние», «диалог» или «синтез»? Скорее всего, имитация, расположенная на «более высоком таксономическом уровне» инкорпорирует в свое содержание имитацию, расположенную на более «низком таксономическом уровне».
Но тогда и содержание глобального пространства будет состоять из не истинных, а, по сути, ложных смысловых фигур и ингредиентов.
История человеческой памяти учит тому, что большая неправда может быть побеждена только правдой. Даже в тех случаях, если эта правда представляется несопоставимо малой, в сравнении с многократно превосходящей ее своими масштабами и силой, неправдой (легенда о Давиде, победившего Голиафа). По этой причине можно с полной убежденностью утверждать только одно: для того, чтобы формирующееся глобальное пространство приобрело характер позитивного развития в направлении Универсальности Бытия, в его содержание должны быть имплементированы только те национальные историко-культурные конструкты, которые представляют собой срез истинной национальной историей, с ее взлетами и падениями, горечью и разочарованиями, связанными с утратой иллюзий.
Конечно же, объективная правда может уязвлять истории младогосударственных образований, поскольку смена традиционной системы координат, почти наверняка лишит эту культуру некоторой исключительности. Но, зато, благодаря расширению пространства этносоциального космоса, возникшая ситуация расширившегося цивилизационного пространства, дает национальным культурам возможность притязать на очевидные позитивные ценности, связанные с пульсирующей в ней неповторимыми красками и обертонами, «натуральной жизни».
То есть, того пути, целью которого являются ценности, выработанные в европейском цивилизационном дискурсе - либерально-демократические реформы, выдвижение гражданских и демократических свобод приоритетом и целью политико-правового и социально-экономического развития. В этом процессе развертывания «свитка жизни», всякая национальная культурно-историческая концепция, преодолевая на своем пути герметизм замкнутого существования, приобретает полихромность и толерантность, дающие возможность вхождения в бесконечное пространство мира, в котором, и только в котором, она, может найти подтверждение своих, выстраданных исторической судьбой истин и ценностей. А значит и их подлинную самодостаточность и актуализацию, осуществляя состояние превращение неадекватности неадекватностей в единство разнообразности.
Сказанное дает возможность говорить о том, что для новообразованных стран постсоветского пространства «путь в Европу», или, говоря иначе, имплементация и укоренение в жизнь либерально-демократических ценностей европейского цивилизационного дискурса, лежит через историко-культурную самоидентификацию через увеличение формата - blow up, осуществленную посредством комплексного исследования историко-культурной самоидентификации этнических групп, проживающих здесь веками в качестве гомогенной историко-культурной целостности.
Что же касается политической и экономической составляющих развития в этом направлении, то, если каждое из новообразованных государственных образований постсоветского пространства видит перед собой стратегическую задачу в построении цивилизованного общества, то ее основные тактическое решение «лежит на поверхности», и состоит в реализации наднациональных корпоративных проектов через региональные объединения. В последнее десятилетие именно таким путем проходили кандидаты в члены ЕС страны центрально-европейского и балтийского регионов.
Тесная корреспонденция с общеевропейскими политическими и экономическими институтами интенсифицирует участие этих стран в совместном создании трансрегиональных транспортных коридоров и их мультифункциональной инфраструктуры, образования зоны свободной торговли. Развитие социально-политических процессов в направлении региональной интеграции, как фазы полномасштабного вхождения в институты ЕС, будет способствовать выработке комплексной программы охраны окружающей среды, врачебно-санитарного надзора и предохранения от эпидемий, общей для всего региона системы безопасности в транснациональных системах МЧС и «сил быстрого реагирования», а также пресечения потоков наркотрафика, незаконной миграции и пр.
Таким образом, можно утверждать, что реализация перечисленных выше проектов выступает для стран региона главным условием их «Паломничества в страну Европа», или, возвращаясь к научной терминологии, безальтернативной реальностью их историко-культурного будущего, рождающегося уже сегодня.

Источники:
1.См. подробнее. Сагадеев А.В Ибн-Рушд. М., 1977. С. 60.
2. См. Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. М., 1992.
3. Elster J. Belief. Bias and ideology// Rationality and relativism. Oxford? 1982. P. 123.
4. Дьяконов И.М. Введение // Мифологии Древнего мира. М., 1977.С. 62-63. См. также Утченко С.Л. Факт и миф в истории // Вестник древней истории. 1988, №4.
5. См. Токарев С.А., Мелетинский Е.М. Мифология // Мифы народов мира. М., 1980. Т.1.С. 15-16; Политическая теория и политическая практика. Также. Словарь-справочник. М.,1994. С.151-154.
6. Дьяконов И.М. Архаические мифы... С. 62-63.
7. Барт.Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., Прогресс, 1989. С. 103.
8. См., напр. Осаченко Ю.С., Дмитриева Л.В. Введение в философию мифа. М.,1994; Элиаде М. Мифы. Сновидения, Мистерии. М., 1996. С. 22-39; Хюбнер К. Истина мифа. М., 1996. С. 325-341; Современная политическая мифология: содержание и механизмы функционирования. М.,1996; Ионин Л.Г. Социология культуры. М., 1996. С. 159-162; Материалы международной конференции «Мифы современной Украины», ж-л Дух і Літера». Киев, 1998, № 3-4.
9. Борхес Х.Л. Оправдание вечности. М., 1994. С. 161.
10. См. подробнее. Cole J/R/ Cult archeology and unscientific method and theory // Advances in arheological method and theory. N.Y.? 1980, vol. 3. P. 5-9
11. Хюбнер К. Указ. соч. С.340; Шнирельман В.А. Надо ли ставить телегу впереди лошади? // «Отчизна» (Владикавказ), 1998, №7 (ноябрь-декабрь). С.3.

Источник:  dialog.kz